Он не мог спать. Роковые вести с фронта, близкая артиллерийская канонада и ощущение бессмысленности его пребывания в Африке не давали покоя. Сделает он здесь парой снимков больше, парой меньше – это ничего не изменит в исходе военной кампании. Офицеры знали, что миф об Африканском корпусе держится только на славе минувших дней, – так большое дерево, которое с виду еще крепкое, внутри давно прогнило и рухнет при первом сильном порыве ветра.
Мориц уже собирался вернуться в дом, но тут уловил какой-то звук. Походило на что-то животное. Темный зов из глубины, тяжелый, словно ниоткуда. Тихий звук растворялся среди других звуков ночи – совиного уханья, далекого волчьего воя – и потом снова вплетался в них. Но теперь в нем было что-то человеческое. Что-то почти забытое. Мориц глянул в сторону хлева. Какое мне дело, подумал он. Но его все-таки тянуло выяснить. То было и любопытство фотографа, и нечто большее. Нечто могущественное, но ускользавшее от его понимания.
Окошко хлева было темным. Звук исходил оттуда, едва слышный. Он двинулся к зарешеченному, почти слепому оконцу и заглянул внутрь. Мокрая паутина колышется на ветру. Холодная каменная кладка под ладонями. Не так много он мог увидеть в лунном свете, но потом глаза привыкли, и он различил, как что-то светлое двигается в темноте. Нагое тело, спина, плечи, мужчина или женщина, нет, мужчина и женщина, которые сплелись так тесно, что казались единым существом. Женщина тихо стонала. Мужчина молча двигался. Тела были красивы, их движения яростны, но в то же время полны покоя, абсолютно синхронны.
Мориц ощутил возбуждение. Почти полгода прошло с тех пор, как он виделся с Фанни. Он не имел права смотреть, но все-таки не мог отвести глаз. Пока он всего лишь наблюдатель, пока его взгляд ничего не нарушает, он может смотреть, сказал он себе. Он считал себя невидимым.
А потом он увидел ее глаза. Сперва белки, ярко блеснувшие в темноте, потом черные провалы зрачков посреди белизны, когда она его заметила. Ее тело продолжало ритмично двигаться, но голова замерла. Ужас был лишь в ее распахнутых глазах, но не в теле, будто оно двигалось во сне, неподвластном ее сознанию.
Взгляд, устремленный на Морица, был средоточием тишины, невысказанностью, переросшей в мольбу, сочившуюся из ее глаз. Его неподвижность, казалось, ее успокоила, она продолжала постанывать, чтобы не встревожить любовника, тогда как глаза были прикованы к мужскому лицу за грязным стеклом. Неподвижность Морица сигналила – они сообщники, и женщина тоже ничего не делала. Морицу было стыдно, но он не мог отвести взгляда. Евреи, наверное. В те времена такая мысль приходила первой. В девушке он не узнал молчаливую горничную из «Мажестика», рядом с которой сидел в траншее во время бомбежки. Он видел лишь сияние женского тела в темноте, где-то в тунисской глуши. Любой из его товарищей либо поднял бы тревогу, либо воспользовался ситуацией. Но Мориц ничего не сделал. Взгляд его был прикован к женщине, а она так же пристально смотрела на него через обнаженное плечо мужчины, слившегося с ней. Смятенное согласие связало двух незнакомцев – пара глаз в темноте и силуэт в лунном свете. Они дали этому свершиться.
– О боже, моя башка!.. – Чей-то голос разорвал ночь, словно выстрел.
Мориц резко обернулся. Луч карманного фонарика метался в темноте. Человек на пороге пошатнулся, затем шагнул во двор, расстегивая ширинку. Мориц смотрел на него, не произнося ни слова. Вальтер Рудель, офицер СС, коротко посветил фонариком ему в лицо, потом встал рядом и стал мочиться на каменную стену хлева.
– Прихватим пару ящиков этого вина, а?
Морицу надо было как-то его отвлечь. Сохранить безмолвный пакт между ним и той чужой женщиной. Они там наверняка услышали голос Руделя, поскольку в хлеву установилась полная тишина. Мориц повернулся к дому.
– Когда мы отправляемся? Мне надо пораньше быть в Тунисе.
– В семь часов по коням… Что это было?
Что-то легонько стукнуло внутри хлева.
– Где?
– Там, внутри. Вы не слышали?
– Нет.
Рудель застегнул брюки и шагнул к окну:
– У него есть коровы?
– Нет у него коров. Идем.
Мориц чувствовал комок в горле. То была его вина. Не стой он под окном хлева, Рудель даже не подошел бы к стене. Рудель посветил в окошко. Мориц не знал, что он там увидел, но почувствовал, как Рудель вдруг напрягся, точно охотничий пес, взявший след. И тут внутри послышались шаги.
Раздался скрежет, дверь распахнулась, и на улицу выскочили двое. В чем мать родила. Рудель завопил, поднимая тревогу, и кинулся вдогонку. Мориц устремился за ним в оливковую рощу. Ветки хлестали по лицу. Он видел только скачущий луч карманного фонарика в темноте, но догадался по шорохам, что беглецы разделились. За кем из них гнался Рудель, за мужчиной или за женщиной, Мориц не видел. Но знал, что Рудель быстрее, – он был в сапогах.
Когда Мориц, запыхавшись, догнал его, тот уже швырнул беглеца на землю. Голый мужчина рычал как раненый зверь. Рудель прижал его к земле. Мужчина плюнул Руделю в лицо. Рудель в ярости пнул его в живот, потом снова и снова, пока тот не скорчился от боли.
– Хватит. Он же не оказывает сопротивления.
Вдали слышался треск. Женщине удалось ускользнуть. Рудель посветил фонариком в лицо мужчины. Кровь заливала безумные глаза, длинные спутанные волосы и борода перепачканы в грязи. Мориц не узнал его.
– Кто ты такой? Почему убегаешь? Отвечай, быстро!
Виктор загородил лицо локтями.
– Гляньте на его конец! – крикнул Рудель. – Еврейская свинья.
– Мусульмане тоже обрезанные.
– Эй! Ты еврей? Переведите ему!
– Lei è ebreo? Juif?
Мужчина молчал. В глазах пылали ненависть и боль.
– Почему прятался?
Тут Рудель заметил что-то, висевшее на шее мужчины на цепочке. Схватил подвеску и посветил на нее. Серебряная ладонь со звездой Давида. Он победно ухмыльнулся.
* * *
В сарае они нашли коричневый чемодан с одеждой и французским фотоаппаратом «Лонгчамп», а также кожаную записную книжку с именами, телефонами и адресами. Имена были мусульманские, европейские и еврейские. И серебряный кинжал. Еврей, скрывающийся от принудительных работ. Еврей, который не сдал свой фотоаппарат. Вооруженный еврей вблизи линии фронта. Рудель чуял хороший улов. Саботажник, шпион, ценная добыча. Его личная победа посреди всеобщего поражения.
– Non, mon colonel, я не знаю этого господина, – уверял Жак.
Рудель не верил ни единому слову француза и грозил заодно арестовать и его. Мориц видел его игру насквозь, слишком часто ему приходилось наблюдать такое. В конце концов Жак смог откупиться – за двенадцать ящиков вина. Все, что могло поместиться в машины. Рудель потребовал еще рубашку и штаны для арестованного. Не для того чтобы сохранить его достоинство, а чтобы не привлекать внимания на дороге.
