– Бокал, Мори́с, чего ты ждешь?
Все глаза смотрели на него. Мориц увидел, что пустой бокал лежит у его ног, обернутый раввином в платок, и наступил на него. Бокал хрустнул, и после мига тишины кто-то позади него запел, остальные принялись хлопать в ладоши, вступили скрипач и аккордеонист. Ясмина и Альберт не понимали песню на идише, в отличие от Морица, который улавливал отдельные слова, сходные с немецкими.
Начиналось все быстро, стало еще быстрее, и вскоре все уже отплясывали – раскованно, даже безумно. Ясмина, прижав к себе Жоэль, танцевала, подхваченная радостью, которая соединила людей, едва знавших друг друга, в этом странном месте, не значившем ничего по сравнению со счастьем быть живыми.
Мориц вначале стоял как оглушенный и смотрел на пляшущих людей, но Ясмина со смехом ухватила его за руку, и вот они уже танцевали вместе, а вокруг них сомкнулся хоровод. Жоэль высвободилась, подбежала к Альберту и втянула его в круг, и он, подчинившись музыке, тоже уже приплясывал, да так, будто тело его никогда не забывало, что значит быть молодым, будто все у него впереди и все будет хорошо. Ничего для него не было хорошо с тех пор, как его страну постигло несчастье, но теперь впервые за долгое время Альберт снова был отцом, радующимся за свое дитя. Ясмина танцевала, как когда-то танцевала на арабских свадьбах. Она забыла, что она здесь чужачка, что понятия не имеет, где они окажутся завтра. Она танцевала так, словно Мориц был единственным мужчиной в ее жизни, хотя и знала, что никогда не полюбит его с той же полнотой, как некогда Виктора. Мориц тоже это знал и все равно любил ее, и за это она любила его. И еще она любила его за то, он был готов измениться ради нее, стать другим человеком. Она привлекла его к себе, поцеловала и прошептала в ухо:
– Ты танцуешь так, будто всегда таким и был. Ti amo!
[127]
Морицу и впрямь казалось, что с него свалилось все, чем он больше не являлся. Он чувствовал свои мышцы – они болели, он чувствовал счастье – оно гудело у него в крови. Он снова был весь на виду. Теперь-то он понимал, что стать невидимым он решил еще в детстве. Что-то в нем в те далекие дни пожелало уйти в тень, устраниться из мира. Постичь искусство избегать наказания и получать похвалу за послушание. Жизнь без побоев. И жизнь без самого себя как плата за это. И путь этот выбрал не он один, а вся его страна. На самом деле – теперь он это знал – всякая диктатура подпитывается не силой вождя, а слабостью народа. Немцы были не расой господ, а народом подданных.
И все эти люди, что танцуют вокруг него, полны безудержной радости просто потому, что они живы, что они больше не рабы и не господа. И они счастливы. Их хотели убить за то, чем они были. Они потеряли все, но спаслись.
И Мориц теперь знал, кто же он, кому принадлежит, – вот эти люди, вот его народ отныне, он один из них, он из этой толпы безродных на пути откуда-то куда-то.
Он знал, кто был его фараоном, и он знал, каково это – быть рабом на чужбине, даже если чужбина – твоя собственная страна, поработившая своих подданных. И он сумел освободиться, сделав свое «я» микроскопическим, невидимкой проскользнул сквозь ячейки сети. Его переполняла глубокая благодарность. Он сбежал и принят общиной, для которой важен не цвет кожи, а общность ценностей. Общиной, которая не спрашивает, откуда ты, а спрашивает только, куда ты направляешься.
Одного он по-прежнему не знал – где его земля обетованная.
Он был ошеломлен, увидев себя в зеркале. Реквизит в золоченой раме, который кто-то поставил в кулисах. В зеркале счастливый человек кружился в танце – так Мориц не танцевал никогда.
Salve, Maurice, приветствовал он свое отражение. Спасибо за мою жизнь.
Внезапно в нем снова поднялась паника. Но теперь он понимал, чего боится, – потерять себя. Стать настолько Мори́сом, что совсем исчезнет Мориц. Что душа отделится от тела и больше не сможет найти дорогу назад. Ясмина почувствовала его растерянность и нежно погладила Морица по щеке.
– Amore, tutto bene?
– Sì
[128].
Ее прикосновение успокоило, вернуло его душу в тело. Мориц взял руку Ясмины и крепко сжал. Он смотрел на нее и уже не знал, та ли это Ясмина, с которой он себя потерял, с ее смехом и печалью, с ее распахнутым сердцем, с ее самозабвением в танце. Может, он и любил ее за то, что она была в этом мире такой же потерянной, как и он.
– Сыграйте «Юкали», – крикнула Ясмина аккордеонисту.
Тот знал это танго и заиграл. А Ясмина запела.
Youkali,
C’est le pays de nos désirs
Youkali,
C’est le bonheur, c’est le plaisir
Youkali,
C’est la terre où l’on quitte tous les soucis
C’est dans notre nuit, comme une éclaircie
L’étoile qu’on suit
Все остановились и слушали, и ее голос поначалу казался нежным и хрупким – как ее тело, но с каждым мигом наливался уверенностью. Мориц тоже был заворожен. Прежде она не отваживалась петь на людях, всегда в своей комнате, подпевая пластинкам брата. И теперь казалось, что голос Виктора просвечивает сквозь ее голос. Как будто Виктор никогда не умирал. Она пела для него – и внезапно Виктор очутился среди них. Альберт растроганно вытирал слезы. Потом начали подпевать знающие французский. Для нее Юкали, остров счастья, был не воспоминанием, а обещанием. Когда Ясмина замолчала, Альберт подошел к дочери и обнял. Ему не надо было говорить, о чем он думает, – она и так знала. Она вернула его назад – пусть лишь на краткий миг, но этого было достаточно, чтобы Альберт почувствовал, что его сын не пропал, а лишь отдалился на одну песню.
– Почему папа́ грустный? – спросила Жоэль.
– Нет, он счастливый. Потому что мы теперь семья, – сказал Мориц. – Теперь он твой дедушка, а я твой папа́.
Жоэль посмотрела на него. Ей требовалось время, чтобы разобраться в этом. Мориц нежно поцеловал ее в лоб.
* * *
Альберт принес из лагерной кухни свежую рыбу. Ясмина на этом настояла – кус эль-хута, ритуал, венчающий всякую еврейскую свадьбу в Piccola Сицилии. Ей вручили острый нож, Морицу – тупой, и по команде они оба начали чистить рыбу, он с головы, она с хвоста. Кто первым управится со своей половиной, тому и носить в доме штаны. Восточноевропейцы забавлялись, глядя, как Мориц мучается, тогда как Ясмина уже давно управилась со своей половиной. Не было в Piccola Сицилии такой невесты, которая проиграла бы в этой игре, и мужчины принимали, что последнее слово в доме – за женщиной, а вне дома – за мужчиной. Ясмина победно вскинула рыбий хвост, засмеялась и поцеловала Морица.
