Моссад ле-Алия Бет оплачивала переезд в Палестину. Пожертвования поступали из Америки, а по слухам, еще и из Парижа, но точно никто не знал. Но радостно было от того, что кто-то о тебе заботится. Что ты не забыт. Однако, хотя море было открыто, порты оставались закрытыми. Власти Британского мандата пытались ограничить поток беженцев строгими квотами, так что легальные эмигранты обращались в нелегальных иммигрантов. Но поток неудержимо ширился. В каждом лагере висел флаг со звездой Давида, дети пели на утренней линейке Атикву, израильский гимн, а с какого-то времени входящих в ворота приветствовали: «Добро пожаловать в Израиль!» И повсюду книги, горы бесхозных книг.
– Книги с собой не берите, – говорили людям. – Нам не нужны книжные черви, нам нужны крестьяне и солдаты. Мы больше не позволим забивать нас как баранов. Отныне мы будем бороться. Нас будут тренировать парни из военной организации Хагана́
[119]. Для начала нам дадут палки, потом настоящие ружья. Да, это запрещено, но американцы закрывают на это глаза. Они знают, что сделали с нами немцы. Они знают всё.
– Вы не видели этого человека? Это мой брат.
– Нет, но повесьте фото на стену. Тут каждый кого-нибудь ищет.
Тысячи записок на стенах, слухи на всех языках, ложный след и мерцание надежды. Достаточное, чтобы надеяться, и слишком слабое, чтобы найти. Мориц, Ясмина, Альберт и Жоэль спали на соломенных тюфяках в бараках, делили с другими скудную еду, шли дальше и не находили ничего, кроме тумана. Иногда из тумана выплывало лицо Виктора, но тут же снова терялось.
Да, я знаю его, синьор, нет, я его не знаю, синьора. Да, он пел, вон там, на сцене, французский шансон! Нет, у меня нет его адреса, какие могут быть теперь адреса? Да, Виктор и Ури, они нас подкармливали, когда нечего было есть, добывали где-то консервированную солонину и ореховое масло. Нет, потом они поймали Ури и посадили под арест. Когда они украли оружие. Да, он был с мужчинами, которые должны были доставить нас на корабль, но потом коалиция нас обнаружила и все отменилось. Нет, больше он не появлялся, наверное, они его посадили, они нас не любят, хотя и делают вид, мы ни на кого не можем положиться, только на самих себя. Да, он был с мужчинами из Пальмаха
[120], они учили нас стрелять, хорошие, сильные мужчины, сражаются за наше государство. Нет, я не вполне уверен, мадам, тут столько людей приходит и уходит.
Самым странным было то, что Виктора не вспомнила ни одна женщина, только мужчины. Как будто это был совсем не тот Виктор, какого они знали. Чем ближе к нему они подходили, тем дальше он становился.
* * *
Что же сделала с нами эта война? – думал Мориц. Потерянный идет по следу потерянного. Перемещенные лица. От цифр у него кружилась голова. Ведь не только евреи, целый континент пришел в движение. Немецкий Красный Крест говорил о двадцати миллионах пропавших без вести. Армия безродных. Наверное, лишь тот, кто сам разделил эту участь, способен понять, что произошло с Виктором. Ясмина восхищалась им как героем, отправившимся воевать со злом. Но Мориц видел в Викторе скитальца, который не в ладах с самим собой, для которого закрыт путь домой. Выброшенный в реальность, жестокость которой превзошла худшие его кошмары. Скиталец на краю сожженного мира, захваченный чем-то бо́льшим, чем его собственная жизнь. Затерянная песчинка, вдруг обнаружившая себя среди других песчинок, принесенных ветром. Где-то здесь, на ничейной лагерной земле, Виктор, должно быть, понял, что всегда был один, несмотря на все свои любовные связи, но есть новая семья, которая с готовностью примет его, лишившегося дома. Не мы находим свою жизнь, думал Мориц. Она находит нас. В тот момент, что определили не мы, в минуту полной нашей беззащитности. Не надо искать себя, достаточно лишь потеряться. И все случится.
* * *
Альберт становился все тише. Он старел прямо на глазах, с каждым днем. Посещения лагерей не только еще больше отдаляли его от сына, но заставляли усомниться в представлении о себе самом. Еврейство для Альберта всегда было сугубо личным делом – идентичность, определяемая не флагом и не нацией, а тем, как празднуются рождения и как хоронят умерших. Он, скорее, ощущал себя французом, и если бы ему пришлось выбирать между Руссо и Торой, он бы точно выбрал просветителя. И то, что нацисты отделили евреев от остальных людей, сведя все к их происхождению, потрясло его. Альберт надеялся, что после войны все вернется в прежнее русло. И то, что евреи теперь уже сами хотели отделиться, приводило его в смятение.
– Ассимиляция потерпела поражение, – говорили ему в лагерях. – Мы служили в их армиях и проливали кровь за их страны. Мы приспосабливались до самоотречения. Но хоть когда-нибудь мы были их частью на самом деле?
– Бей Туниса всегда говорил, что евреи – его дети.
– И кто он такой, этот бей? Смог он защитить своих детей?
Чем дальше они продвигались на север, тем больше Альберта пугало, что его, убежденного европейца, европейские братья не принимают за своего. Он потерял лишь сына, они же потеряли все.
– Я их слышу, – сказала однажды ночью Ясмина Морицу. – Они еще здесь.
– Кто?
Она видела души убитых, миллионы душ, которые неприкаянно блуждали по земле, слышала, как они нашептывают выжившим: Раскройтесь и возьмите нас с собой, не забывайте нас. Принесите нас в землю отцов, объедините то, что другие разделили, оживите то, что другие хотели убить, взойдите на корабли, бросьте пепел в море, плывите на другой берег и расскажите нашу историю еще раз с самого начала!
* * *
В какой-то момент они заметили, что за ними кто-то следует. Светловолосый мужчина, в Италии такой всегда выделяется. Они встречали его то в лагере, то в автобусе, он постоянно был поблизости, шел за ними, а стоило оглянуться – скрывался в толпе.
Крепкий, с голубыми глазами, он двигался грациозно, точно кошка. Мориц был уверен, что это немец. Они начинали петлять, вскакивали в отъезжающие поезда и, добравшись до Неаполя, решили, что оторвались от него. Лагерь беженцев находился в Багноли, пригороде у моря, и там было полно детей. Раньше здесь располагалось общежитие фашистской молодежи, затем сиротский приют, а теперь это был многолюдный лагерь, в котором свирепствовал туберкулез. Им сразу дали от ворот поворот. Слишком много людей. Слишком опасно. Поезжайте дальше, в Рим. Они нерешительно топтались у ограды на полуденной жаре и раздумывали, что им делать, – как вдруг появился этот блондин.
– Вы ищете Виктора? Виктора Сарфати?
Все трое обомлели. Говорил он на ломаном итальянском со своеобразным акцентом, близким к немецкому, но все же не немецким.
– Кто вы? – вместо ответа спросил Альберт.
