– Она принесет вам sfortuna. Ясмина – неудачница, завистливая и жадная, она всем мужчинам приносит беду – брату, отцу… Сарфати все для нее сделали, но в ее жилах течет кровь indigènes
[100], а эти всегда были такие же, как и арабы, хитрые и коварные! Вы слишком наивны, Мори́с, это вас до добра не доведет.
Сильветта схватила шляпу и развернулась к двери.
– Постойте, Сильветта!
– Не ходите за мной. Больше не заговаривайте со мной. Никогда.
Она хлопнула дверью. Мориц уже предвидел беду. За мою жену не беспокойтесь, сказал Леон. У меня все под контролем. Но нет ничего опаснее гордой женщины, любовь которой отвергли.
* * *
Мориц никому не рассказал о случившемся. Как ни поворачивай, он будет выглядеть в дурном свете, а Ясмина окажется оскорблена. И тлеющая ненависть между двумя этими женщинами лишь усилится. Только один человек способен расставить все по местам – Виктор. Как всегда, все вертелось вокруг него – даже когда он отсутствовал, даже когда его, может, и в живых-то нет. Несколько дней спустя вернулся Леон, и казалось, что все по-прежнему – он ни словом не обмолвился о жене. Но затишье было обманчиво, как мгновения перед песчаной бурей, когда воздух словно задерживает дыхание и кожей ощущаешь электрические искры, прямо перед наступлением ада.
* * *
В конце августа праздновали освобождение Парижа, а в сентябре – Йом Кипур. Чем дальше коалиция продвигалась к Германии, тем лучше было настроение. Леон собрал гостей у себя на прибрежной вилле.
– Разумеется, и вы приглашены, Мори́с. Ничего не опасайтесь, будут только свои, Сарфати тоже придут. И повяжите галстук, это большой праздник!
Списком гостей наверняка занималась Сильветта. Только женщины решают, кого позвать, кого обойти приглашением. У Морица были дурные предчувствия. Что она там замышляет?
Закатное солнце затопило бухту почти нереальным пурпурным светом. Ласточки летали высоко, облака словно светились, легкий вечерний ветер шелестел в кронах эвкалиптов. Вилла Леона располагалась прямо на берегу, в открытых окнах шумел прибой – так близко, будто стоишь в воде. Все на вилле указывало на то, что родной дом хозяев находится по другую сторону моря, – парижские афиши в стиле ар-нуво, кресла с обивкой из зеленого бархата, золотая люстра, французские журналы на столике у дивана с фотографиями белокурых красоток в кафе. У патефона – пластинки Мориса Шевалье и Эдит Пиаф.
Мориц вышел на террасу и вбирал глазами потрясающий вид на Тунисский залив. Его жизнь была бесстыдно легка и прекрасна, в то время как Бремен, Дармштадт и Штутгарт гибли под бомбами. Сильветта вынесла на веранду лимонад и миндальное печенье. Она улыбалась, как будто между ними не произошло ничего особенного, – прекрасная хозяйка рядом со своим мужем. Она не сказала Морицу ни слова, но была приветлива с Альбертом и Мими и исключительно мила с Ясминой и маленькой Жоэль.
Ясмина с трудом скрывала неприязнь к Сильветте. Она не позволила ей взять ребенка на руки и села на другой стороне большого стола. На таких многолюдных сборищах, где все, кроме нее, владели искусством светской беседы, Ясмина неизменно уходила в себя. Мориц незаметно наблюдал за ней. Леон со всеми чокался анисовкой.
– Amici! À la victoire!
Здесь – не то что у Сарфати – были только еврейские гости, в том числе рабби Якоб. То ли таково было решение хозяев, то ли времена изменились, Мориц не мог сказать. В синагогу они его с собой не брали, чтобы не вызывать пересудов о его связи с Ясминой. Для узкого круга друзей он продолжал быть Мори́сом, беглым евреем из Триеста. Сильветта поставила пластинку.
Aman aman yalmani.
Любимая песня Ясмины. Немецкий солдат и женщина, которую он оставил. Мориц вздрогнул. Сильветта метнула в его сторону короткий взгляд, который он не смог истолковать. Ясмина не подозревала ничего дурного, пока Сильветта не спросила, обращаясь ко всем гостям:
– А вы знаете, что эта песня основана на реальной истории?
– Немецкий солдат и туниска? Нет!
– Говорят, певица путалась с бошем! Так возникла эта песня.
– Che vergogna! Какой позор!
– Она мусульманка. И она не единственная, даже иные француженки не могли устоять!
– Но хотя бы не еврейки?
– Нет, избави Бог!
– В центральных кварталах можно услышать много таких историй. Одна якобы даже родила ребенка!
– Пусть Господь принесет ей sfortuna!
Ясмина бросила взгляд на Морица, как бы спрашивая: что это значит? Что известно Сильветте? Мориц сидел как парализованный.
– А кто, собственно, эта певица? Откуда она вдруг взялась? Может, она коллаборационистка, как Пиаф?
Тут вмешался рабби:
– Прекратите возводить напраслину на других людей. Вы сможете сделать это и завтра, а сегодня у нас день, когда надо раскаиваться в собственных ошибках!
В Йом Кипур, судный день раскаяния и примирения, каждому следовало заглянуть в себя и осознать свои ошибки, чтобы в будущем исправить их. В еврейских семьях для каждой женщины резали курицу, а для каждого мужчины – петуха, включая всех детей. Этой ритуальной жертвой символически убивали собственные грехи. Для очищения души следовало двадцать пять часов поститься. Мориц тоже постился, чтобы никто не увидел его жующим. И благодаря голоду компания переключилась на еду, тему безобидную, которая не иссякала весь вечер.
Повариха, пожилая местная еврейка, подала на стол роскошные блюда: stoufadou, рагу из куриной печени с луком, петрушкой и помидорами, а к нему куриный суп с сельдереем и куркумой, а также жареные куриные бедрышки с зеленым горошком, чесноком и корицей. На десерт был bouscoutou, апельсиновый пирог с вареньем из айвы, и ликер из фиников.
Сильветта ни разу не взглянула на Морица. Когда мужчины за столом курили сигареты, Мориц вышел на террасу глотнуть свежего воздуха. Прибой нежно накатывал на песок. Белая полоска на темном фоне моря – это ложился свет из окон. Звенели цикады. Он заметил ее еще до того, как обернулся. Сильветта шагнула из-за портьеры. Белое платье колыхалось от ночного ветерка, бокал в руке. Она была пьяна, но сохраняла самообладание.
– Наслаждаетесь теплым климатом? Такой только на Средиземном море.
Встав рядом с ним у перил, Сильветта смотрела в море. Потом повернулась к нему. Но смотрела мимо него, на освещенный салон, где сидели Леон и гости.
– Извините меня. Забудьте все, что я говорила. Я была не в себе. Вы uomo onesto. Порядочный человек.
От Морица не ускользнула легкая ирония.
– Я не сержусь, мадам. Я только прошу вас…
– Не беспокойтесь, я никому не скажу. Виктор бы мне этого не простил. В конце концов, ведь вам он обязан жизнью. Веселитесь пока… Мори́с.
