– Свирепый вы, оказывается, доктор Смит.
Томас наконец-то справился с замками и шагнул ко мне. Выражение лица было плутовское.
– Графиня, вы ничего не хотите сообщить вашему законному супругу?
Он оказался так близко, что мои соски коснулись его торса. Я едва не застонала. Захотелось одновременно обнять Томаса и защитить грудь. Томас поцеловал меня в макушку. Его ладони скользнули мне на бедра и выше, большие пальцы чуть надавили на два набухших конуса грудей.
– Для тебя любое прикосновение болезненно. Ты расцвела. И у тебя с января не было регул, – прошептал Томас.
Насчет «любого» прикосновения он ошибся – на это конкретное всё мое существо откликнулось совсем не болью.
– У меня вообще цикл нерегулярный. И я никогда не беременела – откуда мне знать наверняка? – Я сама не понимала, почему столь упорно запираюсь.
– Зато я знаю наверняка, – произнес Томас, взял мое лицо в ладони и поцеловал – благоговейно и без всяких эротичных штучек, словно дитя находилось у меня во рту, а не во чреве.
– Как же я счастлив, Энн! Скажи, это дурно – быть счастливым, когда весь мир с ног на голову перевернулся?
– Нет. Мой дедушка однажды назвал счастье способом выразить благодарность Всевышнему. Благодарность не может считаться чем-то плохим.
– Интересно, сам-то он от кого эту мысль перенял?
Томас говорил шепотом. Глаза его сделались совершенно синими – смотреть было больно, не смотреть – невозможно.
– Помнишь, Оэн признался, какое желание на клевер загадал? Ну, насчет семьи? – спросила я, внезапно погрустнев. – Мне страшно, Томас. Я не представляю, чем всё обернется, какое будущее нам уготовано. Начинаю рассуждать – ум за разум заходит.
С минуту он молчал, не отпуская моего взгляда.
– А насчет веры, Энн, дедушка тебе, случайно, ничего не говорил?
Ответ явился как легчайшее дуновение, причем я его не ухом уловила, а сердцем, в ту же секунду снова став несчастной маленькой девочкой, которая вместе с дедушкой бодрствует в ветреную ночь. Мир той девочки столь удален от здешнего как во времени, так и в пространстве, что кажется нереальным.
– Дедушка говорил, всё будет хорошо, потому что ветер наверняка знает.
– Вот тебе и ответ, любовь моя.
16 апреля 1922 г.
Голова лопается от мыслей, а чистых страниц почти не осталось. Как некстати они закончились! До рассвета еще уйма времени, скоротать бы его над дневником – да не выйдет. И хоть бы я прихватил в Дублин новый блокнот, который Энн подарила мне на день рождения, – так нет. Он остался в Гарва-Глейб, на прикроватном столике.
Я проснулся в холодном поту. До чего плохо одному в Дублине. И в Корке не лучше. И в Керри. И в Голуэйе. И в Уэксфорде. Вообще плохо всюду, где я оказываюсь без Энн.
Меня разбудил дождь. Точнее, ливень. Похоже, Дублину грозит потоп, словно сам Господь Бог желает водами небесными погасить вражду между ирландцами. По крайней мере, если сражению за здание Четырех Судов и суждено случиться, сегодня оно точно не начнется. Мик говорит, он и его люди на всё готовы, только бы без крови обошлось. Боюсь, его нежелание вступать в открытую борьбу с республиканцами только ободряет последних. Увы, Мик не интересуется моим мнением. Лучше бы я остался в Гарва-Глейб. Я бы хоть сейчас туда поехал, но ливень стеной стоит, дороги наверняка раскисли, по времени я ничего не выиграю. Придется ждать, когда хоть немного распогодится.
Наверно, мой сон о Лох-Гилле навеян ливнем. Мне привиделось, что я вторично тащу из воды раненую Энн. Как и бывает в снах, всё перепуталось, Энн вдруг исчезла, а я остался – мокрый до нитки, в пустом ялике, на дне которого багровела кровь. Я плакал по Энн, и голос мой становился всё тоньше, пока я не понял, что он исходит от младенца, завернутого в окровавленную блузку Энн. Младенец трансформировался в Оэна, озябшего и перепуганного. Он жался ко мне, ища защиты и утешения, и я стал напевать псалом, который всегда его успокаивает:
– В ветрах укрощённых, в смирённых волнах / Всё память жива о Его чудесах…
Псалом не отпускает меня и после пробуждения. Так и крутится в голове. Проклятый ливень. Проклятый Лох-Гилл. Никогда не думал, что столь сильные негативные эмоции можно питать к озеру, а теперь вот ненавижу его, люто и бешено. И Дублин ненавижу, ведь здесь нет моей Энн.
Когда мы прощаемся, я обязательно шепчу ей: «Не ходи к озеру». Она кивает с пониманием. В этот раз я забыл напомнить об опасности. Голова была другим занята – моим счастьем с Энн. Ребенком, которого она носит.
Хоть бы ливень утих. Мне срочно, срочно надо домой.
Найдёныш, былиночка или вот —
Силуэт театра теней;
Я спас тебя из студеных вод,
Согрел в постели своей.
Страшившийся пуще прочих зол
Принять судьбу мотылька,
К тебе я тропой подозрений шел,
Кружил и петлял, пока
Прав на тебя мне не предъявил
Коварный стылый Лох-Гилл:
Душе бездомной, дескать, не мил
Недолюбви полупыл.
Урок был – наглядней не преподать,
Затем и молю: забудь,
Родная, глядеть на ртутную гладь,
Таящую долгий путь.
Глава 23
Время – грозный верховный бог
Вы уже перешли черту,
Вы – в пределах, где видит всяк
Идеалов и прочих врак
Ослепительную тщету.
Для невинности с красотой
Время – грозный верховный бог…
Вот, в руке моей коробок,
Далеко еще не пустой,
И готова к выдоху грудь.
Росчерк спичечного пера —
И по новой пойдет игра.
Так велите чиркнуть – и дуть.
У. Б. Йейтс
В ВОСКРЕСЕНЬЕ С УТРА МНЕ было дурно, и я заленилась, не пошла к мессе. Как будто, признав перед мужем свою беременность, я получила право на поблажки для женщин в интересном положении. Тем более Оэн проснулся с першением в горле – вот и еще одна причина оставаться дома, когда Бриджид и О'Тулы собираются в церковь. Небо было хмурое – определенно, с востока надвигался шторм; мы с Оэном залезли на широченную кровать Томаса и перечитали все книжки о путешествиях во времени. «Приключения Оэна Галлахера и Майкла Коллинза» мы оставили напоследок. Оэн страшно гордился, что «назначен» хранителем этого литературного шедевра; страниц касался кончиками пальцев, дышать на них не смел – упаси бог запачкаются.
– Мама, давай сочиним историю про нас троих, – попросил Оэн, перевернув последнюю страницу.
