Казалось, Бриджид сама с собой говорит; в любом случае вопрос и даже междометие с моей стороны прервали бы исповедь, в которой она, судя по всему, очень нуждалась. Вот я и молчала.
– Мой внук стал доктора Смита папой звать, а я скандал закатила. Просто слышать этого не могла. Теперь доктор Смит для Оэна – Док. Не папа, не дядя Том и даже не Томас! Получается, уважения к благодетелю ни на грош, и всё по моей вине.
Бриджид перехватила мой взгляд, как бы взмолилась: скажи, Энн, что меня Господь простит! Я опустила веки – дескать, конечно, Бриджид, вы будете прощены, а вслух добавила:
– Томас хочет, чтобы Оэн твердо знал, кто его отец. Томас любил Деклана и очень трепетно относится к его памяти.
– Доктор Смит в каждом человеке старается лучшее увидеть. И ему это удается, – снова заговорила Бриджид. Выдержала паузу, отвела глаза. – Вот что, Энн. Мои дети… особенно сыновья… отцовский норов унаследовали. Я знаю, что Деклан тебя… поколачивал. Ты и сбежала, как только шанс появился. Я тебя не осуждаю – ни за бегство, ни за то, что ты в доктора Смита влюбилась. Вы с ним хорошая пара.
Я вытаращила глаза, а Бриджид продолжала:
– Не отпирайся, Энн. Шила в мешке не утаишь.
Отпираться я и не думала. Меня потрясло слово «поколачивал» применительно к Деклану. И предположение насчет бегства его жены. Хотелось защитить моих прадеда и прабабку: Деклан не обижал Энн, Энн никуда не сбегала. Но какие могут быть возражения, если фактов не знаешь?
– Старая я стала, Энн, и в Гарва-Глейб теперь без надобности. Поеду, пожалуй, к старшенькой, в Америку. Ты вернулась. Оэн больше не сиротка. У него есть мать. У него есть доктор Смит. А я даже слезки детские осушать разучилась. Сердцем окаменела, как мой дорогой покойный супруг. Не разжалобишь меня теперь.
– Ох, нет! – воскликнула я.
– Нет? – переспросила Бриджид. Явно хотела, чтобы получилось иронично, но голос сорвался. Стало жаль ее до боли.
– Прошу вас, останьтесь. Я не хочу, чтоб вы уезжали.
– Почему? – Прозвучало по-детски – жалобно, обиженно, недоверчиво. Такой вопрос и с такой интонацией Оэн мог бы задать. – Что мне здесь, в Ирландии? Сыновья темными делами занимаются, дочка за океаном. Деклан погиб. Силы с каждым годом убывают. Одна я осталась, Энн. И потом… – Бриджид докончила не сразу, потому что не сразу нашла нужные слова. – Не нужна я тут больше никому.
Я подумала о могиле в Баллинагаре, о надгробии с надписью «Бриджид МакМорроу Галлахер».
– Через много-много лет, – начала я с мольбой в голосе, – ваши праправнуки приедут из Америки в Ирландию, в графство Дромахэр, поднимутся на холм, вступят под своды церкви, в которой крестили, венчали и отпевали ваших детей, а затем станут бродить по кладбищу. И, когда они увидят могильную плиту с вашим именем, с именами других Галлахеров, они поймут, что наконец-то вернулись домой. Ирландия была вашим домом – значит, она дом для ваших потомков. Наступит время, Бриджид, когда Ирландия позовет обратно своих детей. Теперь подумайте: если вы эмигрируете, вашим праправнукам не к кому будет вернуться.
Ее губы задрожали, рука дернулась и в следующее мгновение как-то неловко, несмело протянулась ко мне. Я взяла эту руку. Бриджид не попыталась обнять меня, даже на шаг не приблизилась, но над пропастью, что лежала между нами, появился мостик. Рука Бриджид была совсем маленькая, сухонькая – старушечья, даром что по современным меркам сама Бриджид ну никак не могла считаться старухой. Я держала ее птичьи пальчики осторожно, боясь раскрошить, как осенние листья, и негодовала на Время – за то, что забирает мою прапрабабушку, да и всех представителей рода человеческого, иссушает наши бренные оболочки, причем не враз, а постепенно, слой за слоем.
– Спасибо тебе, Энн, – прошептала Бриджид, высвободила руку и пошла прочь по коридору. Дверь спальни закрылась за нею тихо, почти беззвучно.
22 декабря 1921 г.
Уже несколько дней подряд, практически без перерывов, продолжаются дебаты в парламенте. Обсуждают Англо-ирландский договор. Пресса, похоже, поддерживает его, но в первые дни репортеров в зал заседаний не пускали, в газетах прения не освещались. Мик против такой закрытости. Он хотел, чтобы люди знали во всех подробностях, в чем суть разногласий, что поставлено на кон и каковы будут последствия того или иного решения. Увы, на первых порах сильнее оказались противники Мика.
Публичные дебаты начались только 19 декабря, а сегодня вот прекращены – временно, на Рождество. Невольно вспоминаю Сочельник прошлого года. Тогда Мик чудом ареста избегнул. Он перебрал спиртного, расшумелся, забыл о конспирации… Короче, за считаные секунды до того, как нагрянули помпончатые, нам пришлось ретироваться из отеля «Ваун» через окно третьего этажа, уходить по крышам. Неудивительно, что Мик потерял голову. Потеряешь тут, когда на плечах твоих бремя целой нации.
В этом году арест Мику не грозит, хотя, подозреваю, нынешние проблемы он с готовностью променял бы на прежнее – подпольную работу, явки, необходимость шифроваться. Душа его рвется надвое между жаждой полной независимости для Ирландии и ответственностью перед ирландским народом, который должен выживать здесь и сейчас, а не в светлом будущем. По иронии судьбы разрыв произвели те, за кого Мик предпочел бы умереть; ему же приходится этим людям противостоять. Пищеварение у Мика совсем расстроилось. Это он мне по телефону пожаловался. Я начал было лекарства назначать, о диете залепетал, а Мик в ответ:
– Ограничить то, ограничить сё! Оставь, Томми! Я вот нынче себя в Дойле ограничивал. Половины аргументов не привел, которые должен был привести. А которые всё же привел – те эффекта не возымели без остальных. Правда, Артур Гриффит говорит, будто я убедительно выражался; ну да он просто меня успокаивает. Вообрази, назвал меня человеком, выигравшим войну. А по-моему, я не далее как завтра – после сегодняшнего – стану человеком, потерявшим страну.
Еще Мик просил узнать у Энн, чем закончатся дебаты. Я подозвал Энн и взял ее в кольцо собственных рук, чтобы она находилась максимально близко к телефонной трубке. Не учел, что ее макушка окажется у меня под подбородком, что запах ее волос произведет смятение в мыслях, а тело, прильнувшее к моему торсу, отодвинет на задний план все дебаты на свете.
– Говори потише, – успел я шепнуть. Я помнил, что остальные обитатели Гарва-Глейб не должны заинтересоваться, с чего это Мик Коллинз советуется с Энн.
Она проявила максимум осторожности. Сказала, что, по ее мнению, победит фракция, ратующая за Договор.
– Перевес в голосах будет очень небольшой, но Договор пройдет, мистер Коллинз, – выдала Энн.
Мик вздохнул с облегчением, причем настолько «от души», что нам с Энн пришлось отшатнуться от телефона, иначе эхо моего вздоха проехалось бы по нашим ушам.
– Мне нравится твоя уверенность, Энни. Постараюсь и сам ею проникнуться, – отвечал Мик. – А теперь скажи, если я приеду в Гарва-Глейб на Рождество, можно мне рассчитывать на одну из твоих удивительных историй? Я бы не прочь еще разок послушать о Ниав и Ойсине. Со своей стороны обещаю импровизацию, которая тебя рассмешит и в краску вгонит. И Томми у нас не отвертится – спляшет как миленький. Ты знаешь, что он отличный танцор? Если Томми и любит, как танцует, тебе крупно повезло, Энни.
