– Взяли бы да украли еду, – рассудил Оэн. – Я, например, для бабушки обязательно украл бы.
– Это потому, что ты любишь бабушку. Ты добрый мальчик, ты не мог бы смотреть, как мучаются твои близкие. Да только воровство не выход.
– А где тогда выход? – прошептала я, словно вопрос был риторическим, словно ответа мне и не требовалось.
Томас принялся объяснять, сверля меня взглядом, заклиная: вспомни, вспомни, ты ведь Энн Галлахер, пылкая патриотка!
– Веками, – говорил Томас, – ирландцев рассеивали по свету. Куда только не вывозили их силой – и в Тасманию, и в Вест-Индию, и в Америку. Продавали в рабство, разлучали с семьями, женщин-рабынь вынуждали к сожительству, чтобы рождались новые рабы. Во многих случаях рабы именовались «слугами по контракту» – от такой-то «службы» ирландское население сократилось вдвое. Во время картофельного голода на нашем острове погибло еще около миллиона человек. Семья моей матери – полунищие арендаторы – выжила исключительно благодаря своему лендлорду, который по доброте душевной снизил арендную плату, правда лишь на самое тяжкое время. Моя бабушка служила горничной в господском доме, раз в день ее кормили на кухне и позволяли забрать объедки для родных. Половина этих родных затем эмигрировала. Всего, спасаясь от голода, Ирландию покинуло два миллиона человек. Британское правительство не видело в этом трагедии. До Британии от нашего острова рукой подать. Если гибнут или уезжают ирландцы, всегда можно заселить ирландскую землю британцами. Собственно, этого – земли нашей – Британия всегда и хотела.
Томас не подавлял ярость, не пытался скрыть горечь – он не имел этих чувств. В голосе была одна только печаль.
– А мы что, так и терпим? Ничего не делаем? – возмутился Оэн. История потрясла его: личико горело, в глазах сверкали слезинки.
– Мы – учимся, Оэн. Мы размышляем и всё время учимся. Мы делаемся сильнее. Однажды мы встанем в полный рост и скажем: «Хватит! Довольно вы над нами издевались!»
– Поэтому я иду в школу, – подытожил Оэн серьезно, как большой.
– Именно поэтому, – кивнул Томас.
Эмоции мои грозили перелиться через край. В горле стоял колючий ком, но я сумела сглотнуть его.
– Известно ли тебе, Оэн, что твой папа хотел стать школьным учителем? Он понимал, как важно образование. Одна беда – Деклану на месте не сиделось. И маме твоей тоже, – добавил Томас, предварительно поймав мой взгляд.
Я никак не отреагировала. Для меня сидение на месте было естественным состоянием. Часами сохраняя неподвижность, я посредством фантазий уносилась в пределы, подчас априори недоступные для физической оболочки. Еще одно различие между мной и другой Энн Галлахер стало нынче явным, а скопилось этих различий и так предостаточно.
– А я хочу доктором стать. Как ты, Док, – убежденно сказал Оэн. Теперь он сам тянул Томаса за руку – скорее к школе – и заглядывал ему в лицо, запрокинув рыжую головку в кепке с большим козырьком.
– Твоя мечта исполнится, – выдала я, овладев собой. – Ты будешь хорошим доктором, одним из лучших во всем мире. Люди будут тебя любить за мудрость и доброту. Ты очень многим поможешь, Оэн.
– А Ирландию я сделаю лучше?
– Да, родной. Ты уже делаешь ее лучше – для меня. Каждый день.
Я опустилась на корточки, чтобы быть вровень с Оэном, чтобы обнять его покрепче, прежде чем он шагнет на школьный двор. Он обвил ручонками мою шею, чмокнул меня в щеку. Затем повернулся к Томасу. Ему тоже достались объятие и поцелуй. А через несколько секунд мы наблюдали, как Оэн, начисто забыв про нас, бежит к мальчишкам, на ходу стягивая и отбрасывая кепку в одну сторону, ранец – в другую.
– Хорошим доктором, одним из лучших в мире! – передразнил Томас. – Зачем ты так сказала, Энн?
– Потому что я наверняка знаю насчет его профессии. И насчет мудрости и доброты. Оэн вырастет прекрасным человеком, – прошептала я, еле сдерживая слезы.
– Опять вы за своё, Графиня! – вздохнул Томас.
И само прозвище, и интонация заставили сердце подпрыгнуть. Томас же развернулся и пошел прочь. Бросив взгляд на школьный двор (в преддождевой серости голова Оэна была как солнышко), я поспешила за Томасом.
– Насчет Оэна трудно ошибиться, я имею в виду его будущий нрав, – раздумчиво проговорил Томас. – В конце концов, Оэн – сын Деклана.
– Нет, в большей степени он твой сын, Томас, – возразила я. – Кровь в его жилах – Деклана, но душа и сердце – твои.
– Не говори так! – вскинулся Томас, будто заявлением о душе и сердце я предала память Деклана.
– Зачем же правду замалчивать? Оэн растет на твоем примере и твоей копией. Сам присмотрись! У него твои повадки, твоя доброта. Несколько минут назад, выслушав рассказ о картофельном голоде, Оэн задал единственно уместный вопрос: «А мы что, так и терпим?» Чье, как ты думаешь, тут влияние, если не твое? Короче, у тебя все права считать Оэна сыном.
Томас покачал головой, будто преданность погибшему другу не позволяла ему признать очевидное.
– Энн, ты, кажется, забыла: твой муж был точно такой же. От него свет исходил. Оэн весь в Деклана.
– Я не могла забыть то, чего никогда не знала.
От моего шепота Томас вздрогнул, мне же немалых усилий стоило подавить это мучительное чувство, что все мои попытки объясниться тщетны. Несколько минут мы шагали в молчании. Томас делал вид, что крайне занят изучением неровностей дороги. Я скрестила руки на груди, смотрела вдаль, но каждый шаг Томаса отдавался в моем сердце, и я могла бы дословно озвучить все мысленные возражения Томаса. Он сдерживался долго, но вот его прорвало.
– Не знала? Как это ты не знала? Как ты могла не знать? Ты же ирландка! Ты смеешься в точности как прежняя Энн. Ты не менее отважна. У тебя волосы черные, глаза зеленые – по-твоему, бывают такие совпадения? Ты владеешь ирландским языком, пересказываешь ирландские легенды. Что бы ты ни говорила, кем бы себя ни называла – мне-то известно, кто ты есть на самом деле.
Меж деревьев замерцал Лох-Гилл. Небеса, столь долго хмурившиеся, сделались совсем темными. Ветер собрал отару туч непосредственно над водой. Вот и хорошо. Момент самый подходящий. Я резко сменила направление – шагнула с дороги на тропу, что вела к озеру. Трава, цепляясь за мой подол, шептала: «Мне-то известно, кто ты есть на самом деле», и этот шепот стеснял грудь.
– Энн, подожди!
Развернувшись на полном ходу, я крикнула:
– Да, внешне мы очень похожи! Мы почти двойники! Я сама опешила, когда фотографии впервые увидела. Мне подходят ее платья и туфли – ну и что? Мы с ней две разные женщины. И не говори, что не замечал этого.
Он принялся отчаянно мотать головой: нет, нет, нет!
– Посмотри на меня! В это трудно поверить, понимаю. Мне самой через раз верится. Я даже пытаюсь проснуться. Но я и боюсь пробуждения. Потому что, когда оно настанет, ты исчезнешь. И Оэн исчезнет. Я снова буду совсем одна.
