Так мы стояли несколько мгновений: между напряженными телами – считаные дюймы пространства, в ушах – голос гончего пса. А потом каждый сделал по шагу назад; а потом начался отлив, и вот уже ничто не звенит в затуманенной голове, и сердце почти спокойно.
– Доброй ночи, Графиня, – пробормотал Томас.
– Доброй ночи, Сетанта.
Призрак улыбки еще мелькнул мне на прощание из дверного проема, но лишь засыпая, я вспомнила: Томас так и не поднял тему предсказанного мною Соглашения о мире.
* * *
Следующие несколько недель я брела, как цапля, по колено в тумане ирреальности своего нового бытия. Лишенное всякой логики, бытие это, однако, перестало казаться сном, а я перестала задаваться вопросами вроде: «Что будет завтра?» Я жила одним днем. Рассуждала: когда человеку снится кошмар, где-то в подсознании всегда есть уверенность, что рано или поздно наступит пробуждение. Но то, что снилось мне, вовсе не было кошмаром, а было чудесным убежищем, дивным тайником, где я скрывалась от действительности. Правда, некий голосишко продолжал пищать, что я таки проснусь-никуда-не-денусь. Ну и ладно. Когда еще это случится! Пока ведь я сплю? Сплю. Наверно, так надо. Мое воображение в очередной раз спасло меня в самую тяжелую минуту. В детстве оно помогло выстроить особый мир, где я закрылась от смерти родителей; теперь, когда я потеряла дедушку, воображение снова пришло на выручку. Что касается страха перед пробуждением, перед возвращением в прежнюю жизнь, где нет ни Оэна, ни Ирландии, ни Томаса Смита, – я этот страх весьма успешно подавляла.
Томас больше не целовал меня, я же не давала ему повода заподозрить, что жажду поцелуев. Мы с Томасом вплотную подошли к черте, за которой лежала неизвестность; к исследованию ее мы были не готовы. Деклан погиб, Энн (по крайней мере, та, прежняя) сгинула, но прошлое не отпускало Томаса. Он разрывался между памятью о друзьях и перспективой стать моим возлюбленным. Я же зависла, распяленная, между будущим, заменившим прошлое, и прошлым, имевшим все шансы превратиться в будущее. Мы с Томасом оставили себе минимум территории для взаимных раскопок. Говорили обо всем и ни о чем, о разных пустяках; наша болтовня ни к чему не обязывала. На мои вопросы Томас отвечал с охотой. Когда спрашивал он, я старалась не лгать. Я была счастлива без объективных причин. Такое состояние вызывало сомнения в моей адекватности – но лишь для стороннего наблюдателя. Просто люди, меня окружавшие, сами по себе являлись поводами для счастья. Не уверенная, что вообще жива, я радовалась жизни.
Пару раз в неделю (иногда, в особых случаях, и чаще) я ездила с Томасом к больным. Он действительно нуждался в медсестре, а мне приятно было помогать ему. В конце концов, меня врач вырастил; я знала, как оказывают первую помощь, и не хлопалась в обморок при виде крови. Правда, на этом мои навыки заканчивались, но Томасу, кажется, большего и не требовалось. Если он чувствовал, что справится один, то оставлял меня дома. В такие дни Оэн (осенью мы собирались отдать его в школу) водил меня по ферме, показывал живность. Я выучила клички всех поросят, всех несушек, всех овечек, особенно же привязалась к соловой кобыле, которая скоро должна была подарить нам жеребенка. Мы с Оэном предпринимали долгие прогулки. Шли сначала аллеей, затем озерным берегом, углублялись в поля, обследовали руины. Я брела не спеша, Оэн то убегал вперед, то возвращался, щебеча, точно жаворонок. Ирландия являла себя изумрудом с вкраплениями серого гранита и желтого дрока; ее долины, холмы, дороги, останки древних укреплений, даже дрок, неприхотливый, впечатляющий лишь с расстояния, наводили на мысли о тайнах тысячелетий и вызывали желание проникнуть в эти тайны.
Иногда к нам присоединялась Бриджид. Поначалу – из страха, как бы я не похитила Оэна, затем – просто потому, что ей, женщине вполне здоровой, нравились физические нагрузки. Мало-помалу она смягчалась, уже не глядела на меня волком, в особенно благоприятные дни даже начинала рассказывать о своем детстве, проведенном на севере графства Литрим, в Килтиклохере. Кажется, мою прапрабабку удивляло, что я слушаю с вниманием и задаю вопросы, что вообще проявляю к ней интерес. Оказалось, у Бриджид живы два сына и дочь, да еще одна девочка умерла совсем крошкой – она похоронена в Баллинагаре. Странно, я там не видела соответствующего надгробия. Наверно, детская могилка отмечена простым валуном, без надписи.
Старшая дочь Бриджид, по имени Мэри, уже давно уехала в Америку; живет в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, замужем за неким Джоном Бэнноном. У них трое детей. Бриджид никогда не видела своих заокеанских внуков, и Оэн никогда не упоминал о своих заокеанских кузенах. Сыновья Бриджид (оба старше Деклана) пока не женаты. Один, по имени Бен, служит в Дублине кондуктором, второй, Лиам, работает в доках Слайго. Странно: за все время, что я провела в Гарва-Глейб, ни тот, ни другой не наведались к матери. Я старалась запомнить максимум о детях Бриджид – факты наверняка были известны другой Энн; я также старалась не выдать себя каким-нибудь дурацким вопросом.
– Ты к ней ластишься, – заметил однажды Томас (мы трое вернулись с прогулки и неожиданно застали его дома). – А вот она – Бриджид – с самого начала тебя недолюбливала.
Еще бы мне не ластиться! Для другой Энн Бриджид была свекровью, а для меня – прапрабабкой, кровной родственницей, частью меня самой. Насколько значительна доля крови Бриджид в моих венах, покажет лишь анализ ДНК. В любом случае для человека естественно интересоваться своей родословной и испытывать привязанность к своим прямым предкам. О привязанности к свекрови, вдобавок суровой и необъективной, я что-то не слыхала.
В середине августа Томасу пришлось уехать в Дублин. Сначала он планировал взять с собой и меня, и Оэна, однако переменил решение. Оставлять нас ему не хотелось, но некие дела в столице явно будоражили и звали, поэтому, садясь с чемоданчиком и докторским саквояжем в автомобиль, Томас взял с меня клятву.
– Обещай, Энн, что не покинешь Гарва-Глейб. Что я, вернувшись, застану тебя здесь. Обещай не отходить далеко от дома, чтобы я спокойно делал свои дела в Дублине и не тревожился за тебя.
Я ответила кивком. Допустила оплошность – позволила страху на миг мелькнуть во взгляде. Томас это заметил. Сделал глубокий вдох, умудрился задержать воздух, как бы взвешивая; наконец выпустил его и произнес:
– Никуда я не поеду. Дела подождут.
– Езжай, Томас. Я буду ждать тебя. Клянусь.
Несколько секунд он смотрел на мои губы, словно хотел отведать их, словно мог по вкусу определить, лгу я или нет. Он бы и отведал, но с крыльца почти скатился Оэн, бросился к Томасу, потребовал гарантий, что Томас привезет ему подарок, если он, Оэн, будет очень-очень хорошим мальчиком. Томас подхватил Оэна на руки, стиснул в объятиях. Подарок, разумеется, был обещан, но на особых условиях.
– Ты, малыш, должен слушаться бабушку и беречь маму. Главное – не пускай ее к озеру.
На этих словах Томас глянул мне прямо в глаза. Оэна он поставил на землю, чуть подтолкнул.
– А теперь беги, малыш.
Меня зазнобило. Память подсунула загадочные строчки неизвестного поэта – где и когда я их прочла, почему запомнила? Откуда этот холодок, вечный спутник эффекта дежавю?
