Когда я на цыпочках покинула детскую и шмыгнула в свою спальню, Томас уже корпел над иллюстрациями, явно довольный, что шумных гостей удалось выпроводить. Но и за работой мы не говорили ни о чем значительном.
И вот он, пропахший дымом чужих сигарет, с перемазанными краской пальцами, с усталыми глазами, заговорил голосом сухим и скрипучим, как карандашный грифель.
– Я знаю: ты не прежняя Энн. Не жена Деклана.
У меня сердце запрыгало. Какие обвинения сейчас предъявит Томас? Он поднялся, обошел вокруг стола и замер на расстоянии вытянутой руки. Почему так далеко? Хотелось шагнуть к нему, прижаться – его присутствие волновало до жара, до напряжения сосков. С другими я такого не испытывала. Да, я страшилась слов, которые неминуемо последовали бы за этим вступлением, и всё же хотела, страстно хотела упасть Томасу в объятия.
– Ты не жена, то есть не вдова Деклана, – повторил Томас. – Я совершенно в этом уверен, ибо прежняя Энн – та, что принадлежала Деклану, – никогда не смотрела на меня так, как смотришь ты.
Последние слова он не выделил ни интонацией, ни мимикой; я даже подумала, что ослышалась. Наши взгляды скрестились, я сглотнула – что-то острое кололо мне гортань. Осознание потрясло: я болтаюсь у Томаса на метафорическом крючке с того дня, как была выужена из озера.
– Будешь и дальше так смотреть, Энн, – я тебя поцелую. Я тебе не доверяю. Я даже не знаю, кто ты есть на самом деле. Но, черт возьми, под этим твоим взглядом я еле-еле сохраняю контроль над собой.
А вот не надо сохранять контроль, думала я, чего уж проще – подойди да поцелуй. Нет, Томас не подошел ко мне, не позволил своим губам коснуться моих.
– Давай я буду просто Энн – без притяжательных прилагательных?
Я почти взмолилась, а Томас прошептал, будто и не слышал меня:
– Если ты не вдова Деклана, тогда кто же ты?
Я разом сникла, опустила взгляд.
– Если я не Энн Деклана, то, может, я Энн Оэна.
В конце концов, так оно всегда было.
С печальной улыбкой он кивнул.
– Что ж, пожалуй.
– А ты был… влюблен в меня, Томас? – Я внезапно осмелела, но собственный откровенный вопрос вызвал судорогу. Ничего, должна ведь я знать, что чувствовал Томас к другой Энн Галлахер.
Его брови поползли вверх, сам же он отступил на пару шагов, и я, даром что расстояние между нами увеличилось, облегченно вздохнула.
– Нет, я не был влюблен. И потом ты принадлежала Деклану. С самого начала. А Деклан был моим самым дорогим другом.
– А если бы я не принадлежала Деклану… ты бы хотел, чтоб я… принадлежала тебе? – настаивала я, впрочем, тщательнейшим образом выбирая слова.
Оттого, что Томас несколько раз тряхнул головой, ответ меня не убедил.
– Ты была женщиной неукротимого нрава. В тебе пылал огонь – пылал столь ярко и жарко, что знавшие тебя тянулись к тебе. Это ведь естественно для человека – тянуться к огню, чтобы погреться. А еще ты была очень хороша собой. Не только «была». Ты хороша собой без всяких «была» – здесь и сейчас. Но сделать тебя своей я не хотел. Я боялся сгореть в твоем пламени, подобно безрассудному мотыльку.
Ну и как реагировать на такое откровение? Вздыхать облегченно или падать духом? Конечно, хорошо, что Томас не вожделел ту, другую, но меня-то вожделеть он должен – я так хочу! Вот и выходит, что мы с Энн Галлахер связаны, даже переплетены.
– Деклан был, если можно так выразиться, из категории огнеупорных, – продолжал Томас. – Он твоим жаром наслаждался. Он тебя любил. Души в тебе не чаял. Ты его изнутри воспламеняла. Мне казалось, ты отвечала ему взаимностью.
Тут уж я не могла не защитить Энн Галлахер. Томас усомнился в ее чувствах; пожалуй, даже в супружеской верности.
– Я совершенно уверена, Томас, что Энн Финнеган Галлахер пылала к Деклану сильнейшей страстью, – произнесла я, низко опустив голову.
Да, именно так. Истина не будет принесена в жертву моей личной выгоде.
Томас долго молчал. По-прежнему не поднимая глаз, я ощущала мощь его душевной смуты на физическом уровне – воздух между нами искрил.
– Не понимаю тебя, Энн. Ты будто о двух разных женщинах говоришь.
– Так и есть. Я – не она.
Ух и тяжело дались мне эти слова. Я еле на ногах устояла.
Томас сделал в мою сторону шаг, сделал другой. Приблизился настолько, чтобы коснуться моего подбородка, приподнять мое лицо. Тоска, отчаяние, страх, неуверенность, владевшие мною, отразились в его взгляде.
– Энн, мы все изменились. Порой я самого себя в зеркале не узнаю. Нет, черты лица прежние, а вот взгляд на мир совсем другой. Пережитое произвело во мне сильнейшие трансформации. Я совершил ряд поступков, которые навечно исказили мое представление о действительности. Я вышел за рамки; опомнившись, попытался вернуться – и обнаружил, что рамок больше нет. Они исчезли. Их размыла эпоха. Отныне непонятно, где добро, где зло. Всё смешалось, Энн.
Исполненные горечи слова шли прямо от сердца, но горечь была мне чужда, непонятна. Оставалось молча хлопать глазами, тщась проникнуться трагедией этого человека и цепляясь за личное чувство к нему.
– Когда я смотрю на тебя, – Томас перешел на шепот, – я вижу прежнюю Энн. Твой образ остался четким, чистым, ты не запятнана. Все другие за эти пять лет либо поблекли, либо сделались мутно-похожими друг на друга. Но только не ты.
– Томас, я – не она, – вымучила я. Пусть он поверит мне, но поверит без понимания, ибо к пониманию я пока не готова. – Мне почти хочется сейчас – вот сейчас – быть Энн Финнеган Галлахер. Но я – другая Энн.
– Конечно. Ты тоже изменилась. Раньше я боялся глядеть на тебя – ты была ослепительна. Сейчас гляжу без дрожи. Знаю, что не обожгусь.
Выдох, исторгнутый мной от этого признания, срикошетил к Томасу, был им пойман и возвращен мне в поцелуе. Томас коснулся моего рта на долю секунды – я не успела распробовать его губ, я вся подалась к нему в безмолвной мольбе. И он почти понял, он замер, прижавшись лбом к моему лбу, положив ладони мне на плечи. Он ждал. Прерывистость моего дыхания внушила ему, что он желанен; поколебавшись, он принял приглашение. Ладони скользнули с моих плеч на талию, рот приник к моему рту и уже не дистанцировался. В полной мере ощутила я и тепло, и степень жажды. Поцелуй был настойчивым, гиперреальным, он имел место здесь и сейчас, и все-таки в него не верилось.
Два воспаленных рта – восьмерка бесконечности, которая складывается пополам, и раскрывается, и после паузы, взятой для вдоха, повторяет сложение, только уже наискось. Виток на виток, как при прядении пресловутой нити. Ускорение – спираль становится слишком тугой, петли множатся, от них больно. Разъем, ослабление, раскручивание петель. И всё по новой. Робкая дрожь горла: «Пожалуйста, пожалуйста!» Буря внизу живота: «Сегодня, сейчас!» Пес Куллана, верный страж, лает под дверью – и мы отшатываемся друг от друга, едва дышим. Наши глаза расширены, руки еще сомкнуты. Бесконечность распалась.
