– Нет, пусть мама расскажет мне про свирепого пса, которого сразил Кухулин!
– Не канючь, Оэн, – мягко произнес Томас. – Мама устала. В другой раз послушаешь про пса. Ступай с бабушкой.
– Спокойной ночи, Док, – почти всхлипнул Оэн. – Спокойной ночи, мамочка.
– Спокойной ночи, Оэн, – отвечал Томас.
– Спокойной ночи, мой дорогой, – отозвалась я и послала Оэну воздушный поцелуй.
Он живо утешился, чмокнул собственную ладошку и помахал мне, кажется, проделав это впервые в жизни.
– Оэн! – скривилась Бриджид.
Мальчик сразу поник, даже ссутулился, однако послушно поплелся вслед за своей суровой бабушкой.
Когда шаги обоих стихли на лестнице, Томас ска зал:
– Энн, иди и ты к себе, пока прямо над тарелкой не уснула. Я сам тут приберу.
Я живо поднялась.
– Нет, Бриджид права. Ты меня приютил. Без вопросов.
– Без вопросов? – вскинулся Томас. – Я тебе не один вопрос задал и не два!
– В смысле, без претензий, – поправилась я. – Точнее, вот как: когда меня страх не терзает, я преисполнена благодарности.
Он отнял у меня стопку тарелок.
– Тебе тяжелое противопоказано. Я сам отнесу тарелки, а ты можешь мыть.
Мы работали молча и неловко, хотя, подозреваю, дело не спорилось по разным причинам. Я совершенно не ориентировалась в чужой кухне, и от Томаса тут было мало проку. Едва ли он за всю жизнь вымыл тарелку или приготовил себе даже самое простое блюдо.
Сама кухня изрядно меня впечатлила. В ней имелись ле́дник, внушительных размеров раковина, два встроенных духовых шкафа и восемь электрических конфорок, да еще погреб, занимавший всё пространство под столовой, – почти невообразимая роскошь в предложенных обстоятельствах места и времени. Рабочие поверхности отличала идеальная чистота. Просто дух захватывало от этих удобных и дорогостоящих новинок, хотя я успела прочесть первые страницы дневника Томаса и знала, откуда у него и сама усадьба Гарва-Глейб, и деньги. Знала я также об ответственности, которую, по убеждению Томаса, налагает на человека такое богатство.
Всё недоеденное я собрала в отдельную посудину. Пойдет поросятам. В усадьбе ведь держат и поросят, и кур, и овец, и лошадей – за ними ухаживают братья Мэйв О'Тул. Ничего похожего на моющее средство не нашлось, поэтому я оттерла тарелки и блюдца, как сумела, и составила горкой в раковине. Томас убрал со стола, кое-что отправил в ле́дник, а хлеб и масло отнес в погреб. Я вытерла столешницу, подивилась толщине и добротности древесины, а также умелости рук, которые стряпали и прибирали здесь до моего появления. Уж конечно, с утра пораньше Бриджид явится в кухню, все углы обнюхает – вот почему я, не имея конкретных инструкций, старалась не упустить ни одной мелочи.
Заметив, что я покончила с уборкой, Томас спросил:
– Почему тебя терзает страх?
Я закрутила кран и насухо вытерла руки, напоследок обежав глазами кухню и убедившись, что мышам, если они вдруг появятся, после нас с Томасом тут ничего не перепадет.
– Энн, по твоему утверждению, ты преисполнена благодарности, когда тебя не терзает страх. Так по какой причине он тебя терзает?
– Просто всё слишком… неопределенно, – вымучила я.
– Бриджид уверена, что ты снова сбежишь, причем вместе с Оэном. Поэтому она так… гм… нелюбезна.
– Да не сбегу я! Зачем мне сбегать? И потом куда бы я, интересно, направилась?
– Вот и я о том же. Где-то ведь ты пропадала пять лет. Где?
Я отвернулась, не в силах выносить этот натиск.
– Никогда я бы так не поступила, Томас. Это было бы подло по отношению к Бриджид и к Оэну. И к тебе. Вдобавок Гарва-Глейб – дом Оэна.
– А ты – его мать.
Прояснить бы ситуацию раз и навсегда, признаться, что не имею прав на Оэна – если только любовь не считается правом. Но признание разлучило бы меня с бесконечно дорогим существом, и поэтому Томас услышал единственную фразу, за правдивость которой я отвечала на сто процентов.
– В Оэне вся моя жизнь.
– Знаю, Энн. Если я в чем-то уверен, так это в твоей любви к Оэну, – вздохнул Томас.
Я поймала его взгляд.
– Клянусь, что не заберу Оэна из Гарва-Глейб.
– Насколько я понял, ты не можешь поклясться, что сама не покинешь Гарва-Глейб, – процедил Томас. Нашел-таки слабое место в моей броне.
– Ты прав, – прошептала я. – Насчет этого ты прав.
– В таком случае, пожалуй, тебе лучше уйти сейчас, Энн. Не собираешься оставаться – уходи, покуда непоправимого не наделала.
Он не сердился и не обвинял. Голос был тих и мягок, глаза туманила печаль. В горле у меня образовался предательский ком. Вероятно, заметив мои слезы, Томас привлек меня к себе, стал гладить по волосам, по спине – так обычно утешают детей. Я не расслабилась в его объятиях, не дала воли слезам. Внутреннее напряжение не отпускало. Пришлось отстраниться, иначе панический страх, что все эти дни буквально наступал мне на пятки, – этот страх неминуемо прорвался бы. Схватившись за раненый бок, я почти бегом бросилась вон. Только бы донести отчаяние до спальни, только бы не расплескать.
– Энн, постой!
Впрочем, мчаться за мной Томасу не пришлось. Хлопнула входная дверь, и через секунду Томас был взят в кольцо. Родители Элинор, одетые в чистое, но латаное-перелатаное, нагрянув внезапно, позволили мне юркнуть в коридор. Я затаилась, и вот что услышала:
– Доктор, наша Элинор говорит, миссис Галлахер ее рассчитала! Одному Господу ведомо, как бедная девочка с дороги не сбилась, слезами заливаючись! Чем она не потрафила, доктор? Чем? – квохтала миссис О'Тул.
– Вы, доктор, наш благодетель, без вас мы бы всем семейством вовсе пропали! – подхватил мистер О'Тул. – Скажите по совести, разве может девчонка исправиться, коли не знает, в чем ейная провинность?
Не зря Томас упрекнул Бриджид. О'Тулы расшифровали слишком ранний приход старшей дочери именно как увольнение.
Бедный Томас. Трудно, наверно, быть правым всегда и во всем. «Не собираешься оставаться – уходи». Гм, пожалуй, он и тут не ошибся. Пожалуй, мне действительно следует уйти сейчас.
Может, я бы и ушла – если бы знала как.
28 ноября 1920 г.
В прошлую субботу завтракал с Миком в Дублине, на Графтон-стрит, в кафе «Каир». Ели яичницу с беконом. Мик обычно ест будто на скорость – хватает огромные куски, уставившись в тарелку. Для него пища – топливо: чем скорее «заправится», тем скорее продолжит движение. А передвигается он совершенно свободно. Его бесстрашие сродни браваде. В своем ладном сером костюме и в котелке, оседлав велосипед или пешком, Мик носится по городу, улыбается и приветственно машет тем, кто ведет на него охоту. Порой он даже вступает с ними в учтивые беседы! Возможно, это особая тактика: как-то неприлично хватать того, кто сам бежит на ловца. И до сих пор эта тактика срабатывала.
