– С тех пор в любой сложной ситуации Финн просто посасывал свой большой палец – и решение само приходило, – подытожила я.
– Расскажи еще, – прошептал Оэн, явно рассчитывая, что до Томаса его шепот не долетит.
Томас не стал возражать, только вздохнул.
– Ты знаешь, кто такой Сетанта? – спросила я.
– Док, я знаю, кто такой Сетанта? – спросил в свою очередь Оэн, позабыв, что соблюдает конспирацию.
– Разумеется, – отвечал Томас.
– Что-то я не помню. Наверно, я знал, но забыл, – пропищал Оэн.
– Тогда слушай. Сетанта был сыном Дехтире, сестры Конхобара, короля Ольстера. А матерью самого Конхобара была Несс, королевская дочь. Сетанта с детских лет мечтал стать таким же доблестным, как воины из дядиной дружины. Однажды он улизнул от своей матушки и сбежал, чтобы присоединиться к рыцарям Красной Ветви. Сетанта направился в Ольстер. Многие опасности ждали его на долгом, изнурительном пути, но мальчик не дрогнул, не вернулся домой, не стал искать защиты в материнских объятиях.
– Что такое «изнурительном»? – перебил Оэн.
– Это значит, путь был очень, очень трудный.
– Разве Сетанта не любил свою маму?
– Конечно, любил. Но ему хотелось стать воином.
Оэн, явно не вполне понимая это желание, обнял меня за шею, прижался к моей груди, шепнул:
– Почему Сетанта не подождал, пока вырастет?
– Потому что он был особенный. Даром что маленький, он рвался в бой. – Я закрыла глаза, чтобы не дать пролиться непрошеным слезам. – Так вот. Когда Сетанта пришел в Ольстер, он принялся добиваться внимания своего дяди-короля. И король увидел: пусть Сетанта еще мальчик, он обладает отвагой и мужеством взрослых. И король оставил Сетанту при дворе. Его начали учить многим вещам. Например, Сетанта узнал, когда лучше молчать, а когда – сражаться. Скоро он уже понимал голоса ветра, земли и воды, и никакие враги не могли застать его врасплох.
– А к маме он потом вернулся? – Оэн гнул свое, цеплялся за первое потрясение – разлуку с матерью.
– Конечно. И его матушка, Дехтире, очень им гордилась.
– А теперь расскажи, как Сетанта победил собаку!
– Да ты, оказывается, отлично всё помнишь!
Оэн затих, пойманный на лжи. Я не стала его упрекать, наоборот, в подробностях рассказала о том, как король Конор обедал в доме кузнеца Кулана, а Сетанта убил свирепого Куланова пса и поклялся быть королю охранником, каким был пес. В тот день Сетанта взял себе новое имя – Кухулин, то есть Пес Кулана.
– Как хорошо ты рассказываешь, мама! – прошептал Оэн, крепче обнимая меня своими теплыми ручонками. Ком, давно стоявший в горле, сделался огромным, и слезы хлынули по моим щекам.
– Почему ты плачешь? Тебе собаку жалко, да?
– Нет! – Я спрятала лицо в рыжей макушке Оэна.
– Ты не любишь собак?!
– Ну что ты! Конечно, люблю.
Надо же, как испугался, что разочаруется во мне! Я улыбнулась сквозь слезы.
– Мама, если бы Сетанта не убил собаку, она бы его загрызла! – продолжал Оэн, уверенный насчет причины моего огорчения. – Док говорит, убийство – это очень плохо, а я думаю, иногда по-другому никак нельзя.
Томас повернул голову. На мгновение молния высветила висок, скулу, впалую щеку – и погасла, сделав мрак еще кромешнее.
– Оэн, где ты только таких идей понабрался! – упрекнул Томас.
– Док, а ведь ты сам будто пес! Ты нас охраняешь! – воскликнул Оэн, нимало не смутившись.
– Зато ты ну точно Финн. Все-то тебе надо знать, – фыркнул Томас.
– Был бы я Финном, у меня и палец был бы волшебный! – Оэн выставил вперед ладошки, загнул все пальчики, кроме больших, и принялся внимательно их изучать.
– Верь мне, Оэн, у тебя будут волшебные пальцы. Причем все десять. Ты станешь лечить людей, совсем как наш Док. – Я говорила тихо-тихо, а сама удивлялась: уже часа три ночи, не меньше, но Оэн не выказывает признаков сонливости. Почему он так возбужден? Не вредно ли это ребенку?
Я взяла его ручки в свои, мягко вытянула вдоль тела, поправила подушку под рыжей головкой.
– Спать давно пора, – произнес Томас.
– Мама, а ты споешь мне песенку? – Оэн смотрел с мольбой.
– Нет, петь я не буду. Лучше я тебе стихотворение прочту. Стихи, Оэн, – они вроде песен. Ну-ка, закрывай глазки. Стихотворение длинное, почти как сказка.
– Ура! – Оэн захлопал в ладошки.
– Так не пойдет. Никаких хлопков. Никаких разговоров. И глазки должны быть закрыты, хорошо?
Оэн наконец-то закрыл глаза.
– Тебе удобно? – спросила я.
– Да, – прошептал Оэн, зажмурившись покрепче.
Я начала приглушенным, торжественным тоном:
Лишь бекасиный крик пронзит
Осенний сумрачный зенит,
Встают они передо мной —
Байле, красавец молодой,
Прозваньем «Сладкие уста»,
И светлоликая Айллин,
Что, как роса, была чиста.
Я декламировала размеренно и торжественно, держалась убаюкивающего ритма. Взрослый Оэн всегда отлично засыпал под «Байле и Айллин»; маленький Оэн тоже стал посапывать гораздо раньше, чем я добралась до заключительной строфы. Увидев, что поэма произвела свое действие, я замолчала. Пусть история влюбленных растает, сойдет на нет – неозвученная, незавершенная.
Томас резко повернулся ко мне.
– Это не конец, Энн.
– Знаю. Просто Оэн уснул.
– Мне бы хотелось дослушать до конца, – еле внятно попросил Томас.
– На чем я остановилась?
– «Сквозь изваяний грозный строй / Бредут они, рука с рукой, / И от желания дрожат. / И главный страж отводит взгляд», – без запинки процитировал Томас.
То обстоятельство, что он говорил приглушенным голосом, лишь добавило эротичности бессмертным словам, и я с готовностью подхватила нить повествования – пусть поэма, нашептанная в темноте, в грозовую ночь, станет благодарностью за мое спасение.
– «Пред ними ж – медленный поток / Кисельных вод; он, как венок, / Вокруг чела земного лёг…» – Я продолжала всё тише, всё отчетливее, ибо повествование стремилось к финалу, а последние строки всегда вызывали во мне особый трепет.
Зачем, бекас, дразнить зенит?
Кто из любовников не мнит,
От собственной души таясь,
Что и свою овеет связь
Бессмертьем, кое обрели
Те двое на краю земли?
– Бессмертьем, кое обрели / Те двое на краю земли… – эхом отозвался Томас.
