Лодочник раздумывал, косясь за окно, на тучи (они действительно сгустились) и на лодки у причала.
– Я уложусь в тридцать минут, мистер Доннелли. А заплачу как за целый час, – искушала я. Действительно, раз уж приехала, надо с тяжелым заданием покончить. Пока силы есть.
– Ладно, уговорили. Вот туточки распишитесь. От берега не отплывайте да на небо поглядывайте.
Я расписалась, оставила на стойке регистрации сорок фунтов и пошла следом за лодочником к причалу.
Мистер Доннелли выбрал для меня надежный, устойчивый на воде ялик, который, правда, знавал лучшие дни – или даже годы. Пара весел и спасательный жилет (по настоянию мистера Доннелли я его сразу напялила) входили в стоимость аренды. Отметив, что на жилете сломана застежка, я сочла за лучшее не заявлять об этом лодочнику, а то еще передумает. Он любезно предложил спрятать мои вещи в сейф, пока я буду «совершать прогулку»; я отказалась. В сумке была урна с прахом Оэна, и не могла же я достать ее при чужом человеке.
– Напрасно, мэм, ох, напрасно, – квохтал Доннелли, помогая мне забраться в ялик. – И вещички-то ваши отсыреют, и одежка-то у вас неподходящая. Туфельки вон хлипкие какие!
Он покосился на мои балетки, поцокал языком, оглядывая толстый пуловер ручной вязки, белую блузку и брюки кремового оттенка. Разумеется, он был прав. Да только Оэну не светила настоящая церемония прощания, и утром, одеваясь, я сочла, что джинсы с кроссовками будут выглядеть слишком обыденно.
Мысленно вернувшись на кладбище в Баллинагаре, я подосадовала на последнюю волю Оэна. Лежать бы Оэну рядом с родителями, с бабкой и дедом, с Томасом Смитом, который ему отца заменил, – среди своих то есть. Уж я бы не пожалела денег на хорошее надгробие, на гравировку. Чтобы всё как надо: имя, фамилия, даты рождения и смерти. Оэн решил иначе. Теперь не только его решение казалось неправильным, но и тот факт, что никто не станет посещать могилу Галлахеров; вот я прилетела из Америки, всплакнула – и скоро улечу обратно, они же, мои предки, останутся без пригляда.
Однако ничего не поделаешь. Я ведь обещала. Поэтому, пожав руку мистеру Доннелли, я уверенно взялась за весла. Ялик качнулся, сердце подпрыгнуло. Лодочник в очередной раз неодобрительно цокнул языком, обозрел мою фигуру в неподходящей «одежке», отвязал ялик и ногой оттолкнул его: плывите, мол, под свою ответственность.
Подладиться под плеск волн и тяжесть весел удалось не с первой попытки. Впрочем, ялик оказался не только вертким, но и послушным; дюйм за дюймом я отдалялась от причала. Нет, еще недостаточно. Нужно отплыть подальше. Взмах-другой – и будет в самый раз; так я рассуждала, орудуя веслами. Храбрилась: подумаешь, небо серое! Зато вода спокойная. Мистер Доннелли ушел не сразу. Сначала удостоверился, что дело у меня ладится, и лишь потом двинул к своему нарядному, словно бы синеглазому домику с уютной скамейкой среди зарослей дрока.
Скользя по водной глади, я чувствовала гордость – вон как ловко гребу, даром что мне это занятие в новинку. Озеро казалось не опаснее обычной ванны, волны тихонечко толкались в днище. Мне начинал нравиться процесс гребли. А уж физические нагрузки я всегда любила. Если днями просиживаешь за письменным столом, движение просто необходимо. Не то закиснешь и мозг работать перестанет. Поэтому я практиковала пробежки и упражнения с гантелями, держала в тонусе мышцы предплечий и спины. Один благословенный час в сутки был отдан движению – и музыке. Плеер и свежий пот – что еще нужно, чтобы очистить голову Энн Галлахер от самой Энн Галлахер? Короче, я бегала ежедневно вот уже целых десять лет и знала, чувствовала: мне вполне по силам проплыть полмили ради последнего «прощай».
Весла почти бесшумно погружались в воду, почти бесшумно выныривали. Я не поднимала брызг и только дивилась спокойствию в природе. Нет, разумеется, я далеко не поплыву. Причал за моей спиной – достаточно обернуться, чтобы увидеть его; особняк из светло-серого камня ярко выделяется среди зеленых холмов, сама я гребу под мысленное «и раз – и два», кошусь на сумку с урной – не намокла ли; на берег, на небо. Как странно: небо сливается с водой, серебристый свет ртутно мерцает хвостатыми ослепительными, усыпительными точками. Словно это и не наш мир вовсе, а страна фейри. Я отложила весла, и ялик закачался между изумрудным берегом и недоопрокинутой небесной полусферой.
Я потянулась к сумке, достала урну, прижала к груди. Решилась. Отвинтила крышку. Сейчас, сейчас. Еще миг – и я начну церемонию прощания.
– Оэн, я привезла тебя домой, как ты и хотел. Мы в Ирландии. В Дромахэре. Посреди озера Лох-Гилл. Ты не преувеличивал – места здесь волшебно красивые. Но имей в виду: если меня приливом унесет в море, ты будешь виноват.
На этих словах я вымучила смешок. Мы часто смеялись взахлеб – я и Оэн. Что, вот что я стану делать без него?
– Я не готова расстаться с тобой, Оэн, – продолжала я дрожащим голосом, отлично зная, что выбора нет, дело должно быть сделано, прощальные слова – произнесены. И я их произнесла – те, что были бы выгравированы на могильной плите, позволь только Оэн похоронить себя по-людски. Этими йейтсовскими строчками Оэн и забавлял, и утешал меня тысячи раз. Вот они:
О фейри, вы знаете, сколь мне постыл этот кров,
Сколь жажду я ветер взнуздать и пришпорить прибой
И с вами, веселый народ, среди полых холмов
Водить хоровод под неистовой майской луной!
[17] Я не сразу перевернула урну. Еще несколько мгновений прижимала ее к груди, мысленно моля ветер и воду: не дайте памяти об Оэне кануть, пусть она живет, пусть каждый, кому приведется плыть через Лох-Гилл, вдыхает ее и познает сердцем. Но вот, последним волевым усилием, урна перевернута, и, зачарованная, я слежу, как сизый прах кудрявится в сыром воздухе, клубится, перерождается в клочья тумана, обволакивает ялик. В считаные минуты туман полностью поглотил всё вокруг. Я уже не различала ни особняка на зеленом берегу, ни причала, ни даже воды за бортом.
Почти на ощупь я спрятала пустую урну под скамейку. Наверно, меня постигло что-то вроде забытья, ведь ялик качался, и я была словно у дедушки на руках – опять маленькая девочка, опустошенная утратой, безутешная.
Вдруг раздался свист. Я вздрогнула. Невидимка не просто выдувал воздух – он вел любимую мелодию Оэна, «В ветрах укрощённых, в смирённых волнах». С ума сойти, откуда свистуны посреди озера? Звуки прорвались сквозь туман, жизнеутверждающая песня стала зловещей. Кто может свистеть? Почему ничего не видно? Почему непонятно хотя бы, с какой стороны доносится свист? Прежде чем я успела задаться этими вопросами, свистун умолк. Мне показалось, он огибает мой ялик, чтобы снова подать знак, ибо он затеял со мною жуткие прятки.
