Мик? Не Майкл ли Коллинз? Близкие его Миком называли, а Томас Смит, судя по фотокарточке, к близким как раз и относился. Поистине, этот дневник – настоящий клад; тем более странно, что Оэн таил его от меня столько времени. Знал же, что я решила об ирландской революции писать, что в материалах закопалась.
Глаза мои слипались; я устала физически, но нервы после кладбища всё еще были на пределе. Вялой рукой я отодвинула дневник, только он почему-то не захлопнулся, нет – он раскрылся на последней странице. Здесь никаких дат не стояло. Пространство заполняло стихотворение в четыре строфы. Ни названия, ни комментариев, хотя почерк по-прежнему Томаса, а по стилю – вроде Йейтс, хотя эти строки я читала впервые. Читала и перечитывала, чем дальше, тем сильнее уверяясь, что речь идет о лох-гилльской леди – ну, той, про которую рассказал хозяин кондитерской – и не далее как нынче утром! Мурашки побежали по рукам и спине – такой тоской и тревогой был пропитан каждый слог.
Найдёныш, былиночка или вот —
Силуэт театра теней;
Я спас тебя из студёных вод,
Согрел в постели своей.
Страшившийся пуще прочих зол
Принять судьбу мотылька,
К тебе я тропой подозрений шёл,
Кружил и петлял, пока
Прав на тебя мне не предъявил
Коварный стылый Лох-Гилл:
Душе бездомной, дескать, не мил
Недо-любви полу-пыл.
Урок был – наглядней не преподать,
Затем и молю: забудь,
Родная, глядеть на ртутную гладь,
Таящую долгий путь.
Я перевернула страницу. Всё, конец. Обложка, внутренняя сторона. Я задумалась: что это за бездомная душа? Вспомнила из Йейтса: «Печать бездомья посередь чела». Значит, строки о лох-гилльской леди принадлежат другому поэту. Что ничуть не умаляет их красоты. Возможно, Томас Смит был очарован этим стихотворением и записал его на память, не ведая, кто автор. Возможно, автором был он сам.
Я прочла вслух последнюю строфу:
Урок был – наглядней не преподать,
Затем и молю: забудь,
Родная, глядеть на ртутную гладь,
Таящую долгий путь.
Завтра утром я развею прах Оэна над озером. Завтра Лох-Гилл примет его; завтра, возможно, для души Оэна начнется этот самый «долгий путь». Я захлопнула дневник, щелкнула выключателем настольной лампы, свернулась калачиком, обняв лишнюю подушку. Несчастная девочка, круглая сирота. Слезы полились сами собой, я тонула в них, и некому было спасти меня из студеных вод, согреть в постели. Так я лежала, оплакивая Оэна, оплакивая прошлое и сердясь на ветер, который не спешил с утешением, а только выл, подчеркивая мое одиночество.
11 июля 1916 г.
Нынче Оэну исполнился годик. Он славный, улыбчивый мальчуган, растет здоровеньким, не капризничает. Я готов наблюдать за ним часами – его восприимчивость ко всему новому, его благословенное неведение дают мне силы. Но я страшусь того дня, когда Оэн осознает тяжесть своей утраты. Он, кажется, не помнит, сколь безутешен был в первые недели после Восстания. Энн не успела отнять Оэна от груди, и он тосковал – не столько, подозреваю, по вкусу материнского молока, сколько по теплу, которое можно сыскать лишь на материнской груди. Сейчас Оэн больше не зовет «Мама, мама!». Наверно, образ матери, заодно с образом отца, стерся из его памяти – и это огромная трагедия.
Расправа над лидерами Восстания спровоцировала волнения далеко за пределами Дублина. Вся сельская Ирландия гудит, будто растревоженный улей. Странно, что одних помиловали – например, Имона де Валера, который командовал отрядом, занявшим доки; а других, находившихся, так сказать, на периферии событий (я имею в виду Вилли Пирса и Джона Макбрайда), – казнили
[13]. Однако расчет британцев не оправдался: они думали затоптать тлеющие очаги недовольства, но лишь раздули их в полноценный пожар. Казнь шестнадцати человек воспринята как очередная несправедливость по отношению к ирландскому народу. Каждый ирландец просто внес новый пункт в свой ментальный список вековых обид и – уж будьте покойны, господа британцы, – передаст этот список потомкам.
Однако, сколь бы сильно ни было недовольство, люди не смеют роптать вслух. Всем ясно, что силы неравны. Месть придется отложить до лучших времен, которые непременно настанут. Когда Оэн вырастет, Ирландия, я уверен, будет свободной страной. Я уже пообещал это своему мальчику, нашептал в солнечный пух его волосиков.
Бриджид всё чаще заговаривает о том, чтобы увезти Оэна в Америку. Я не возражаю, не открываю своих чувств. Одно знаю: этой, новой потери мне не снести. Оэн стал моим мальчиком. Он – мое обожаемое похищенное дитя. Но и тревога Бриджид понятна: вдруг я вздумаю жениться? На что мне тогда она, Бриджид, в качестве экономки? Дом вести, меня обихаживать будет молодая жена. На этот счет я не устаю внушать Бриджид: и ей, и Оэну всегда найдется место в моем доме. Правда, я умалчиваю вот о чем: стоит мне закрыть глаза, я вижу Энн. Она мне снится по ночам, ее образ не отпускает меня днем. Бриджид всё равно не поймет. Я и сам не понимаю. Я ведь не был влюблен в Энн, почему тогда она меня преследует? Может, потому, что мне не удалось найти ее тело, похоронить по-человечески.
Да, наверно, так.
Глава 4
Встреча
Лицом к лицу, не в праве снять
Машкер, что Хронос-режиссёр
На нас надел, застыли мы.
Он, будто продолжая спор,
Сказал:
– Связаться вдругорядь
С такою – Боже сохрани!
У. Б. Йейтс
ДЕЙРДРЕ НИЧУТЬ НЕ удивилась, увидев меня назавтра, – напротив, просияла искренней улыбкой.
– Здравствуйте, здравствуйте! Мэйв отправила вас в Баллинагар, верно? Как ваши изыскания – увенчались успехом?
– Да. Я нашла предков – в смысле, их могилы. Завтра поеду на кладбище – цветы возложу.
Эмоции снова нахлынули. Эта странная нежность к усопшим – я ведь никогда их не видела! Стало неловко: уже во второй раз я роняю слезы перед библиотекаршей, будто какая-нибудь экзальтированная особа. С максимально деловитым видом я протянула Дейрдре старинную фотокарточку – ту, на которой был запечатлен особняк.
– Не знаете, где это место?
Дейрдре напрягла подбородок, уставилась на фото сквозь нижние половинки очечных линз. Чем дольше она смотрела, тем увереннее ползли к линии волос ее брови.
