Барбара услышала рев самолетов еще до того, как они вонзились в башни. Потому что самолеты сотрясали воздух прямо над ее офисом. Через несколько дней Барбара мне позвонила.
– Слава богу, Энн, что ты в Ирландии, а не в этом аду! Мир с ума сошел! Ну да, а как еще такое назвать? Всё вверх дном, каждый только за свою шкуру дрожит.
Я отлично понимала, что имеет в виду Барбара; с другой стороны, мой собственный мир перевернулся с ног на голову много месяцев назад, и 11 сентября стало всего-навсего дополнительным напластованием ирреальности. По крайней мере, трагедия переключила внимание Барбары с меня на собственные проблемы; по крайней мере, Барбара уже не швырялась понятием «кризис среднего возраста» по отношению ко мне. Вот и ладно. Укроюсь в Гарва-Глейб – всё равно отсюда, из Ирландии, мне не уразуметь масштабов события, не доискаться его смысла, не угадать последствий. В мире действительно всё вверх дном, с Барбарой не поспоришь; но мое-то скольжение началось, еще когда мир только чуть-чуть накренился, и я, как бывалый моряк, давно адаптировалась к качке. Короче, я выключила телевизор, мысленно попросила прощения у родного города и обратилась к Господу с коротенькой молитвой: «Отец Небесный, не дай потеряться никому – и мне в том числе». После чего продолжала жить как жила.
В октябре я заказала колыбель, пеленальный столик и кресло-качалку – всё из дуба, чтобы сочеталось с остальной мебелью. Недели через две мне пришло в голову, что надо бы и ковер купить. Наверняка зимой по дому гуляют сквозняки. Я буквально видела: вот мой малыш на нетвердых ножках выбирается из кроватки – да прямо на холодный пол. Наконец, детскую мебель доставили, ковер был выбран, шторы повешены. Кажется, всё готово – можно смело рожать.
Однако в ноябре, окинув критическим взглядом стены детской, я сочла их цвет слишком скучным. Уж конечно, если на зеленый фон нанести белые полоски, будет куда веселее. А главное, белое с зеленым годится как для мальчика, так и для девочки. Я купила краску, но Кевин заявил, что беременным нельзя дышать «всякой химией», и сам довел до ума мой гениальный план. Я возражала – на словах: из-за своего огромного живота я бы всё равно не смогла стоять с кисточкой на стремянке. Шла тридцать вторая неделя беременности. Неужели меня еще сильнее разнесет? Неужели я стану еще более неуклюжей? И до чего же утомительна праздность!
За несколько дней до истории с покраской стен звонила Барбара – интересовалась, как продвигается мой новый роман. Пришлось сознаться: никак не продвигается. Нет, сюжет у меня имелся – любовная история. Удивительная, ни на что не похожая, она застопорилась на середине. Доверить бумаге финал было выше моих сил. Слова не складывались в предложения, а свивались в запутанные клубки, стягивались узлами боли, ложились петлями отрицания. Всякий раз, усевшись за письменный стол, я размышляла над романом всего несколько минут. Затем рука сама тянулась к блокнотам, и кончалось всё шелестом желтых страниц, из которых я тщетно вызывала дух Томаса. Для описания моих чувств слова еще не придуманы – в этом я не сомневалась. Усилие при вдохе, усилие при выдохе; гулкие, редкие удары сердца; боль разлуки, не желающая стихать, – вот чему я отныне обречена.
Итак, красить стены мне не дали, а писать я не в состоянии – пойду хотя бы прогуляюсь. Я набросила розовую кашемировую шаль, сунула ноги в черные резиновые сапоги – наверняка на озерном берегу будет мокро. Ранние сумерки уже спускались. Я не стала причесываться. Деревья дрожали в сыром тумане, тянулись голыми зябкими ветвями, норовили дернуть за кудрявую прядь. Увы, некому было пожурить меня за то, что хожу с распущенными волосами. Никого не волнует, докуда они отросли, щекочут ли щеки. Никто не обратит внимания на черные легинсы, не осудит меня за то, что на позднем сроке беременности напялила толстую фуфайку, которая обрисовывает мои набухшие груди и обтягивает живот; даже днем, даже в городе я не столкнусь с критикой такого рода. А тем более сейчас, на озерном берегу. Да там вообще ни души не будет.
Западную Ирландию накрыла обычная позднеосенняя хандра. Гнилой туман лип к щекам, пенкой пыхтел над кислой опарой Лох-Гилла, скрывал линию горизонта. Вода и небо слились, прибрежная пена и песок стали неотличимы друг от друга, противоположный берег едва угадывался. Я остановилась у водной кромки. Ветер трепал мои волосы, туман изощрялся в лепке призрачных фигур, каждой из которых до очередной метаморфозы даны были считаные мгновения.
В воду я уже давно не погружалась. И на ялике не плавала. Во мне развивалась новая жизнь, я несла ответственность за наше с Томасом дитя. Могла ли я подвергать неродившегося младенца такой опасности? Нет, конечно. Однако минимум раз в день я по-прежнему ходила на озеро, чтобы повторить ветру свою жалобу. Нынче туман, словно перина, смягчил промозглость воздуха, всё кругом примолкло, будто мир затаился. Компанию мне составляли только чмоканье прибоя да поскрипывание резиновых сапог.
И вдруг я услышала свист.
На долю секунды свист замер – и возобновился, слабый, далекий. Я покосилась в сторону причала. Никогошеньки. Еще бы, какой прокат лодок может быть в ноябре месяце? Джим Доннелли давно закрыл лавочку. Окошки его коттеджика освещены, из трубы тянется дымок, теряется в туманном небе, но берег абсолютно пуст. Неужели свистят на озере? Неужели нашелся малахольный – поплыл в этакую погоду рыбачить?
Свист стал громче – видимо, ветер подул с воды. И снова оборвался. Я сделала шаг вперед. Только бы уловить мелодию, хоть по обрывкам! Только бы там, посреди озера, ее просвистели вновь. Нет, никаких звуков не последовало. Тогда я сложила губы трубочкой и стала свистеть сама. Потому что мотив был знакомый. Слегка фальшивя, замирая сердцем, я выводила:
Когда на душе беспросветность одна
И мнится: не выхлебать горе до дна —
Мы слышим в гудении ветра и вод:
Он нас не оставит, Он снова придёт.
– Томас?
Я и раньше его звала. Каждый день. До хрипа. До отчаяния. И все-таки я предприняла еще одну попытку.
– Томас!
Имя повисло над Лох-Гиллом, как обещание, как надежда. Не удержалось и кануло в воду, оставив по себе расходящиеся круги.
– То-мас, То-мас, То-мас, – прохлюпало озеро рябью бессчетных ртов.
Сначала появилась согнутая спина. Человек грёб, наклоняясь и опять выпрямляясь. Подразнив меня этим видением, Лох-Гилл затеял прятки. Спина исчезла. Снова выплыла. Ялик всё ближе, взлетает и опускается весло – в том же ритме, в каком двое совершают любовный акт. Имя «Томас», которым вот только что глумливо плевалась вода, внезапно заглушил родной голос:
– Графи-ня, Графи-ня, Графи-ня.
Ну конечно. Кепи, широкие плечи, твидовое пальто, светлые глаза. Серо-голубые, они смотрели прямо на меня. Едва слышно, не веря себе, Томас произнес мое имя. В следующую секунду красный ялик пропорол туманную слизь. Мне в лицо, а Томасу в спину подул ветер, и весло с шорохом прошлось по песчаному дну.
– Томас!
Теперь он стоял в полный рост, как венецианский гондольер. У меня ноги подкосились. Бесформенной массой я почти рухнула на камни. Его имя со всхлипом вырвалось из моей груди. Под килем красного ялика заскрипел песок, а в следующее мгновение гребец выбрался на твердую почву, отшвырнул весло и снял кепи, прижав его к груди, словно соискатель, неуверенный в благосклонности дамы своего сердца. Черные волосы были тронуты сединой, возле глаз появились гусиные лапки. И все-таки это был мой муж, мой Томас.
