– Ну, я вот не могу превратить пять крон в пятьсот, – сказала мать-одиночка, а остальные заулыбались. Лотта прониклась благодарностью. – Повезло, если кто-то умеет, – добавила мать-одиночка.
– Во время войны и голода, – вновь заговорила Лотта, – все принципы дают слабину. Сначала пища, а уж потом нравственность. Учтите это, – сказала она, – вдруг вот-вот начнется война и вам придётся голодать? Что, если война обрушится на нас уже завтра? Как вы тогда поступите? Как все мы поступим? Станем убивать крестьян? Соседей? – Она хотела встряхнуть их, однако студенты, похоже, встряхиваться не жаждали, им нравилось жить в свое удовольствие. Взволнованной выглядела лишь мать-одиночка.
– Выживут те, кто мыслит практично. – Лотта надеялась услышать возражения, мол, мир устроен совершенно иначе. Но те, кто заулыбался, услышав шутку про пять крон, уже вновь положили головы на стол и дышали ровно и глубоко.
Тем не менее Лотта не отчаивалась: она знала, что даже если сейчас тема кажется студентам маловажной, то ее актуальность, возможно, дойдет до них позже. Сколько раз, сталкиваясь на улице со своими бывшими студентами, в том числе и с теми, кто стал знаменитым даже и за границей, – она слышала слова признательности, потому что именно ее лекции оказали решающее значение на их творческий путь. Поэтому она решительно проговорила:
– У полкового священника есть две сутаны. Ну естественно – одна лютеранская, а вторая – католическая. Он выбирает, какую надеть, в зависимости от того, кто выигрывает бой там, где он находится. У Мамаши Кураж два флага, лютеранский и католический, и то, какой флаг она поднимет над своим фургоном, тоже зависит от того, кто выигрывает бой там, куда она приезжает. Они реалисты. У них не осталось никаких иллюзий. «Когда хочешь купить, спрашиваешь не о вере, а о цене, – говорит Мамаша Кураж, – лютеранские штаны тоже греют». И это чистая правда. Некоему солдату, который оскорблен тем, что не получил причитающейся ему награды за спасение полковничьей лошади, она советует успокоиться. «Как же мне невыносима несправедливость!» – кричит он. – Это Лотта тоже выкрикнула, потому что студенты любили, когда она примеряет на себя разные роли, оживляет героя, и те, кто уже собирался заснуть, очнулись. – «Да? – спрашивает его Мамаша Кураж. – В голосе Лотты зазвенел цинизм, почти язвительность. – И долго несправедливость бывает вам невыносима? Час или два? Ведь горько вам будет в тюрьме, если вдруг окажется, что вы уже готовы примириться с несправедливостью». – Жаждать справедливости, – сказала Лотта, – жаждать справедливости – наивно. Так поступает лишь тот, кто не знаком с жестокими законами действительности. – Она надеялась, что они услышали ее слова. И тут голос подала мать-одиночка:
– Но…
– Да? – обрадовалась Лотта. – Что?
В эту секунду заверещала пожарная сигнализация, студенты окончательно проснулись, встали и двинулись, тихо переговариваясь, к выходу. Ни дыма, ни огня нигде не было, просто произошел технический сбой, это случалось постоянно, но они вынуждены были следовать определенному порядку.
На улице студенты закурили. Обычно у завхоза не сразу получалось выяснить, что случилось, и он вскоре впускал их внутрь.
Лотта уселась на каменную скамью возле реки, но спиной к ней. Она подставила лицо солнцу и смотрела на двери, дожидаясь сигнала от завхоза. Сегодня Лотта собиралась разобрать как можно больше, чтобы на следующей лекции перейти к окончанию, потому что, по мнению Лотты Бёк, окончание могло возыметь наибольшую силу. А сейчас не факт, что ее план удастся.
Тут она заметила по другую сторону площади Таге Баста. Он прятался – из-за стены выглядывала лишь камера – и снимал собравшихся в группы студентов и преподавателей. Если бы она села в другом месте, то и не знала бы, что он за ними шпионит. Он что, решил воспользоваться неразберихой, начинающейся всякий раз, когда случалось нечто неожиданное, и заснять что-нибудь компрометирующее? «Может, это он сам все и подстроил? – подумала Лотта. – Надеялся наснимать компромат, но его ждало разочарование, потому что все ведут себя буднично и благоразумно. Впрочем, странно, если он ожидал иного, ведь сигнализация тут часто срабатывает». Объектив его камеры явно кого-то выискивал. Кого? Не ее ли? Именно такое чувство у нее и сложилось. Лотта зажмурилась и запрокинула голову, чтобы Таге Баст, если увидит ее и заснимет, не догадался, что она его тоже заметила.
Просидев так с полминуты, она услышала, как завхоз зовет всех обратно, и открыла глаза. Таге Баст исчез. Возле стены, где он стоял, его больше не было, а может, его и прежде там не было и она все придумала? Он вдруг почудился ей везде – за машинами, мусорными контейнерами, углами коридоров, и от настороженности Лотта избавилась, только вернувшись в аудиторию. Но запал у нее пропал. А вот у студентов, наоборот, появился – запал, какой бывает у них весной, когда воздух пропитывается гормонами.
Лотта принялась рассказывать по-весеннему оживленным студентам, как Мамаша Кураж потеряла своего второго сына, Швейцарца:
– Швейцарец честный, и это, разумеется, играет против него, – добавила она, – Швейцарец становится полковым казначеем, и ему на хранение передают ларец с полковой казной. Столкнувшись с врагом, Швейцарец, желая оправдать доверие других, пытается спрятать ларец, но враг разоблачает беднягу и выносит ему смертный приговор. – Здесь Лотта обычно добавляла драматизма, расписывая, как бедного честного Швейцарца готовят к казни и как Мамаша Кураж, желая выкупить сына, решает заложить фургон, но она так долго торгуется, что время истекает. Но у Лотты времени тоже осталось немного. – Швейцарца казнят, – коротко сказала она, – ему досталось одиннадцать пуль. А когда тело проносят мимо Мамаши Кураж и ее спрашивают, знает ли она казненного, она отвечает: «Нет». Ради собственного спокойствия она отрекается от сына, и его тело выбрасывают на помойную кучу. Такими делает людей война, – заключила Лотта, – а Мамаша Кураж следует за войной дальше, теперь уже наедине с глухонемой дочерью Катрин.
Лекция закончилась.
– Спасибо, – сказала Лотта, – продолжение следует, – но студентов она, похоже, не заинтриговала. Переговариваясь, молодые люди вышли из аудитории, а Лотте пришло сообщение от Таге Баста. Он извинялся, что не смог присутствовать на лекции, потому что был у стоматолога и прочее, и прочее. Однако он надеется, что они встретятся сегодня в шесть, как договаривались, дома у Лотты или в каком-нибудь пабе поблизости. Желательно в том, куда она сама часто ходит. Заканчивалось сообщение смайликом и словами: «Жду не дождусь!»
В те дни, когда у Лотты не было лекций, она читала и рецензировала дипломы и диссертации или готовила программу следующего семестра. Строго говоря, этим можно было заниматься и дома, но она ходила в Академию искусств по одним и тем же улицам каждое утро и каждый вечер. Кроме сегодняшнего дня – сегодня она поехала на машине, потому что собиралась забрать из химчистки тяжелый ковер, в остальном же в машину без особой надобности она не садилась. Когда она открыла багажник и начала укладывать туда ковер, рядом возник бомж. Он снова обратился к ней по имени – Лотта Бёк, а потом сказал:
