Я слушал, как телефон звонил, пока она не сдалась.
На кухню я вернулся в лучшем наряде, каким располагал «Волмарт»: штаны цвета хаки и тонкий свитер с воротником. Хотя бы ботинки у меня приличные. В зеркале отражался бюджетный Тайгер Вудс
[65], но не бывший заключенный.
– Хочу поехать домой.
Рой-старший замер, копаясь в холодильнике.
– В смысле, в Атланту?
– Да.
– Быстро ты решил. Андре тебя подстегнул.
– Я всегда знал, что поеду, просто не знал когда. А сейчас я понял, что когда — это как можно быстрее.
– А водить тебе можно?
Я засунул руку в карман и достал бумажник. Пролежав несколько лет в тюремном хранилище, кожа осталась мягкой и податливой. Рядом с картой, на которую я собирал отметки для бесплатного латте, лежали мои права. С фотографии смотрел успешный я; дерзкий и самоуверенный, в строгой рубашке и винном галстуке, я улыбался, демонстрируя два ряда крепких квадратных зубов. Штат Джорджия считал, что я могу управлять транспортным средством еще шесть месяцев. Штат персиков также полагал, что живу я на Линн Вэлли Роуд, 1104. Права были единственной вещью, которая осталась у меня от прежней жизни. Я поднял карточку вверх, чтобы свет заиграл на печати штата.
– Можно, но машины-то у меня нет.
– Можешь забрать мой «Крайслер», – сказал Рой-старший, открыв упаковку яиц и обнаружив там одинокое яйцо. – Надо в магазин ехать. Двое взрослых мужчин должны чем-то позавтракать.
– Пап, но как ты без машины будешь на работу ездить?
– Уиклифф меня подкинет, если я ему оплачу бензин.
– Дай подумать.
– Я думал, ты сказал, что уже решил уехать.
– Я сказал, дай подумать.
– Знаешь, иногда нехватку яиц может возместить бекон, – Рой-старший открыл холодильник пошире и, нагнувшись ниже, стал шарить по ящику. – Один жалкий ломтик бекона. Может, ты съешь яйцо, а я – бекон. – Он подошел к шкафчику и открыл дверцу, за которой стояли ровные ряды консервных банок. – А, знаю! Рыбные котлеты. Ты же их ешь, да?
Я посмотрел на Роя-старшего, будто увидев его впервые. Его тело было слишком большим для маминой кухни, но он вполне справлялся с готовкой – одной рукой разбил единственное яйцо и стал взбивать его крохотной вилкой.
– Что?
– Ничего, пап. Просто в детстве я ни разу не видел, чтобы ты брал в руки сковородку или кастрюлю. А теперь ты возишься на кухне, как Марта Стюарт
[66].
– Ну, – произнес он, стоя ко мне спиной и взбивая одинокое яйцо. – После смерти Оливии у меня было два варианта: научиться готовить или помереть с голоду.
– Ну, ты мог бы снова жениться, – я едва сумел выдавить из себя эти слова. – Закон позволяет.
– Когда я захочу снова на ком-то жениться, я женюсь, – ответил Рой-старший. – Но если я просто хочу поесть, я приготовлю себе еды, – он поднес к глазам банку с лососем и улыбнулся: – Об этом тебе не говорят, но сзади на банках часто пишут рецепты, чтобы ты мог разобраться.
Я по-прежнему смотрел на него и думал, что, наверное, так и идет жизнь, и люди учатся жить по-новому, без кого-то. Он возился с маленькой миской и, насыпав туда немного кайенского перца, сказал:
– Проблема в том, что там не написано, какие надо добавлять приправы. Но я методом проб и ошибок взял себе за правило всегда добавлять перец, когда готовишь по рецепту на банке.
– Мама готовила по наитию, – сказал я.
Рой плеснул масла в чугунную сковородку:
– До сих пор не верится, что она умерла.
Приготовив котлеты, он разложил еду по тарелкам. Каждому из нас досталось по две внушительные котлеты, половина ломтика бекона и нарезанный треугольниками апельсин.
– Bon appétit, – сказал я, потянувшись к вилке.
– Господь, – протянул Рой-старший, произнося молитву, и я положил вилку обратно.
Котлеты получились неплохие. Не слишком хорошие, но и не плохие.
– Вкусно, да? – сказал Рой-старший. – В рецепте были панировочные сухари, но я просто раскрошил соленые крекеры. Чувствуется ореховый привкус.
А я думал об Оливии и ее кухонном гении. Пятничными вечерами она пекла торты, пироги и печенье, которые выставлялись на продажу в субботу днем и подавались к столам по всему городу на следующий день вечером, после домашних воскресных ужинов. Другие женщины тоже пытались так шабашить, но у Оливии хватало наглости брать с покупателей на два доллара больше среднего ценника. «Мои десерты стоят чуть подороже», – говорила она обычно.
Мы ели медленно, погрузившись каждый в свои мысли.
– Тебе надо постричься перед поездкой.
Я провел рукой по своей лохматой голове.
– Где же мне постричься в понедельник
[67]?
– Прямо тут, – сказал Рой-старший. – Я ведь в армии всех стриг и регулярно продлеваю свою парикмахерскую лицензию. Если наступят тяжелые времена, всегда можно зарабатывать стрижками.
– До сих пор?
– Да я тебя стриг каждое воскресенье по вечерам, пока тебе не исполнилось десять, – он помотал головой и надкусил ломтик апельсина. – Кажется, раньше фрукты были как-то вкуснее.
– Мне в тюрьме этого больше всего не хватало. Фруктов. Как-то раз я заплатил шесть долларов за грушу, – произнеся это, я замотал головой, чтобы отогнать воспоминания, но они въелись крепко. – Не могу выбросить эту грушу из головы. Я торговался до последнего. Одному парню продал мусорный мешок. Он хотел заплатить мне всего четыре, но я с него не слезал.
– Мы пытались помогать тебе, пока ты сидел. Может, мы отправляли меньше денег, чем родители Селестии, но наш вклад для нас был ощутимее.
– Я не собираюсь сравнивать. Просто хочу тебе кое-что рассказать. Послушай меня, пап. Я продал тому парню мешок и даже не спросил себя, зачем он заплатил столько денег за мешок для мусора. Я просто давил на него, пока он не отдал мне все до цента, потому что мне нужны были деньги, чтобы купить фрукт. Я до смерти хотел поесть чего-то свежего.
Груша была красной, как осенний лист, и нежной, как мороженое. Я съел ее целиком: семена, сердцевину, плодоножку. Я съел ее в грязной ванной – не хотел, чтобы кто-то увидел у меня грушу и отобрал ее.
