– Ты прав. История у меня и без того трагическая.
– Кофе на плите, – сказал он, кивнув в сторону входной двери.
Я налил себе чашку, вернулся на крыльцо и сел рядом с отцом. Глядя на дорогу, я думал о себе самом – эта привычка у меня появилась в тюрьме. Там ты сидишь и думаешь, где бы ты сейчас хотел быть, с кем. Что бы ты сейчас съел. Я мог и двадцать минут просидеть, думая об оливках Каламата и о том, с чем бы я их съел. А теперь я думал о Давине, размышляя, могу ли я вернуться к ней сегодня вечером.
Изменял ли я Селестии или своим воспоминаниям о ней? Мне кажется, человек в моем положении заслуживает рассмотрения в особом порядке. Я бы не сказал, что Давина Хардрик своими плюшевыми бедрами и «милым» языком спасла мне жизнь, но что-то она все-таки во мне спасла, и если не саму жизнь, то, возможно, душу.
Рой-старший снова заговорил со мной через ободок желтой кофейной чашки:
– Тебе надо научиться пользоваться телефоном, сынок. Нельзя так пропадать. Не после всего, что было.
Я почувствовал, как мои плечи поникли, а подбородок упал чуть ли не на грудь.
– Прости, папа. Просто в голову не пришло.
– Тебе надо снова научиться думать о других.
– Знаю, – я отхлебнул еще кофе, а он передал мне откусанную булочку. Я разломил ее надвое и засунул в рот сладкое тесто. – Попытаюсь снова стать собой.
– Тебе надо связаться с женой сегодня. Рассказать ей.
– Что рассказать?
– Ну уж точно не про ту, из-за кого у тебя улыбка до ушей, как у сверчка Джимини
[64]. Поверь мне, сынок. Может, та, с кем ты был, и кажется тебе сейчас особенной, но она тебе не жена.
Я вскинул руки вверх:
– Знаю, знаю.
Пять лет у меня не было ни крошки счастья, а он не дал мне и часок понежиться на солнышке.
– Но сначала вымойся.
Он был прав. Надо было собраться и поехать в Атланту, поздороваться с Селестией, поговорить с глазу на глаз, спросить, женаты ли мы еще. Одна часть меня говорила, что раз надо спрашивать, то ответ «нет». Что я сам же подставлялся под удар. Два года никаких посещений – в этом уже есть определенный посыл, зачем же мне выслушивать это от нее лично? Ведь, как бы она ни объяснялась, ее слова меня ранят, и аккуратным этот разрез не будет. Правда вопьется в меня зазубринами, как укус собаки.
Но все равно оставался простой и неоспоримый факт – что она со мной не развелась. Если она не прервала брак официально, то только потому, что не хотела этого. Мне кажется, это что-нибудь да значит. Кроме того, даже укус собаки способен исцелять.
Я стоял в трусах, когда зазвонил телефон. Из устаревшего аппарата разносился громкий металлический звон.
– Скажи Уиклифу, я его жду на крыльце.
Я прокрался на кухню, полуодетый и босой, и, взяв трубку, сказал:
– Он ждет на крыльце.
А мужчина на том конце провода переспросил:
– Прошу прощения?
– Ой, извините. Вы попали к Гамильтонам.
А мужчина сказал:
– Рой, это ты?
– Это Рой-младший. Вам нужен старший?
– Это Андре. Как ты так взял трубку? Я думал, ты только в среду выйдешь.
Когда я в прошлый раз видел Дре, на нем был серый костюм, в котором он собирался пойти к Оливии на похороны. Пока мы разговаривали, я чувствовал, как толпа посетителей разглядывает его, пытаясь угадать, зачем он ко мне пришел. Я знаю, как выглядел я сам – так же, как и остальные заключенные: голубой комбинезон, черная кожа. Все остальное – уже детали. Но Андре в своем костюме не был похож на юриста. Он скорее производил впечатление музыканта, который переехал в Европу, потому что «чуваки в Штатах не врубаются в джаз».
Я был рад его видеть. Дре был моим корешем. Он познакомил меня с Селестией, хотя отношения у нас начались гораздо позже. На нашей свадьбе он был моим свидетелем, поставил на бумаге свою подпись. И в последнее воскресенье Оливии над землей он приехал сюда.
– Можешь понести ее за меня?
Дре глубоко вдохнул и кивнул.
Мне больно даже вспоминать об этом, но, когда он согласился, я одновременно испытал и благодарность, и гнев.
– Спасибо тебе.
Он отмахнулся от моих слов своими пальцами пианиста.
– Мне очень жаль, что так вышло. Ты же знаешь, Бэнкс старается…
– Пошел он в жопу. Даже если он вытащит меня отсюда завтра, будет поздно. Моя мама уже умерла.
Услышав его голос снова, я почувствовал ту же смесь стыда и гнева, которую ощутил, когда он согласился понести гроб Оливии. У меня запершило в горле, и, прежде чем заговорить вновь, мне пришлось дважды откашляться.
– Как дела, Дре? Рад тебя слышать.
– Взаимно, брат. Но что-то ты рано. Мы тебя не ждали, думали, ты выйдешь только через несколько дней.
Мы, сказал он. Мы тебя не ждали.
– Да бумажная волокита, – сказал я. – Бюрократия. Кто-то в Управлении по исполнению наказаний решил, что мне пора, и я пошел.
– Понял, – сказал Дре. – А Селестия знает?
– Пока нет.
– Нет проблем, – сказал Дре после небольшой паузы. – Ты не против подождать пару дней дома?
– Собираетесь вместе ко мне приехать?
– Нет, только я один, – сказал Дре.
Я повесил трубку, вернулся на крыльцо и встал над Роем-старшим. Со своего места я мог рассмотреть маленькие шрамы на макушке его облысевшей головы. Помню, как мама целовала их, когда он врезался в люстру над обеденным столом, висевшую слишком низко. Она обожала этот невзрачный маленький светильник, и папа никогда не просил его убрать.
– Это был не Уиклифф, – сказал я. – Это Андре звонил.
– И что же он сказал такого, что потрясло тебя настолько, что ты вышел на улицу в исподнем?
Я оглядел свои голые ноги и посеревшую кожу.
– Он сказал, что приедет за мной. Один.
– И, как по-твоему, это нормально?
– Я уже не знаю, что нормально.
– Лучше тебе поехать в Атланту, чтобы проверить, жив ли еще твой брак, – сказал Рой-старший. И, помолчав, добавил. – Если ты этого хочешь.
– Да, черт возьми, я этого хочу.
– Я спросил, потому что еще десять минут назад ты не был так уверен.
Телефон зазвонил снова, и Рой-старший кивнул в сторону двери.
– Возьми трубку. Это или Уиклифф, или Селестия. Если это Уиклифф, скажи ему, что я к нему зайду. Если это Селестия, то уже по твоей части.
