Не могу сказать, что я испугался, но я завис над ней, искренне не зная, что делать дальше. Я хотел доставить ей удовольствие – но не грубо, не так, чтобы она выкрикивала мое имя. Я хотел произвести на нее впечатление. Она сказала, что верит: я не насиловал ту женщину в «Сосновом лесу», но всегда ведь найдется какое-то зернышко? Другая правда, которая есть в каждой истории?
– Милый, – сказала Давина, потянувшись ко мне, обвив мою спину руками, притянув меня к себе. Повинуясь мышечной памяти, я коленом раздвинул ей ноги, но она отпрянула и, перевернувшись на бок, легла ко мне лицом. Указательным пальцем она толкнула меня в грудь, и я опустился на спину. – Не сейчас, – сказала она, снова надавив на меня ладонью и положив меня плашмя, когда я привстал и потянулся к ней.
Давина меня отогрела. По-другому я это никак не могу назвать. Через два дня после моего освобождения она уложила меня в свою постель и отогрела. Руками и губами она прошлась по всему моему телу, не обделив любовью ни один крохотный отрезок кожи. Она двигалась по мне, подо мной, и даже сквозь меня. Та часть меня, которую она еще не успела полюбить, горела, надеясь, что дальше Давина перейдет к ней. Ты не поймешь, что тебе нужно, до тех пор пока не получишь это от кого-то именно так, как тебе было нужно.
Когда она обернулась вокруг меня так, что ее ноги были рядом с моим лицом, я опустил голову и поцеловал свод ее стопы. Понятия не имею, как у женщины, выросшей в Ило, могут быть такие нежные ступни. У Селестии ноги тоже были мягкие. Мысль о жене всколыхнула что-то во мне, я подскочил, будто проснувшись от кошмара. Давина замерла, и в ее глазах отразился весь свет, какой только был в спальне.
– Все хорошо?
– Не, – сказал я.
– Иди ко мне, – сказала она, лежа на спине и протягивая ко мне руки. Потом она снова сказала «милый» – так, как умеют некоторые женщины, создавая свой собственный язык из одного слова, которое обозначает все, что ей нужно. На этот раз это было приглашением. На этот раз она говорила «пожалуйста». Она обвила мою талию ногами, и я схватился за нее, будто от этого зависела моя жизнь.
– Милый, – сказала она снова.
– У тебя резинка есть?
– Думаю, да. В аптечном шкафчике.
– В ванной?
– Ну да.
– А надо?
Давина лежала молча в темноте. Я приподнялся на локтях и попытался разглядеть ее, но на ее лицо не падал лунный свет.
– Если ты хочешь, я встану и надену, – пообещал я, снова целуя ее, на этот раз нежно прикусывая ее мягкую нижнюю губу. – Надо, скажи?
Осознавала она или нет, но я молил ее. Я жаждал этого, хотел прикоснуться к женщине без пластика между нами. Это примерно то же самое, что потрогать ее настоящие волосы, завитки, растущие у основания черепа. Это как разница между телефонным диалогом и разговором вживую. И я услышал, что вновь говорю ей: «Пожалуйста. Я выну, обещаю. Пожалуйста».
Мы до сих пор соприкасались. Но она не оттолкнула меня от себя и даже не свела колени.
– Милая, – сказал я, на этот раз заговорив на ее тайном языке.
– Хорошо, – сказала она, наконец. – Хорошо, милый, все в порядке.
Селестия
Мама научила меня молиться, когда мне было три. Она встала рядом со мной на колени, показала, как сжимать ладони под подбородком, будто я маленький ангелочек. Церковь была по ее части, отец был далек от этого. Она из тех христианок, которые, не в силах отказать безбожнику, заботятся о его душе, стоя на коленях. Иногда мне жаль, что в этом я не похожа на нее – она рождена, чтобы спасти мужчину, и тогда я могла бы просто пройти по ее следу из хлебных крошек.
«Теперь отхожу я ко сну», – Глория почти пела молитву, и я, крепко зажмурившись, повторяла за ней, как маленькое детское эхо. Перед «Аминь» я открыла глаза и попросила ее объяснить, что значит «В руки Твои, Господи, предаю дух мой». Она объяснила, что Бог решает, проснешься ли ты на следующее утро, Он определяет, дать ли тебе еще один день. И, если ты умрешь ночью, ты просишь Его забрать тебя назад на небеса. По крайней мере, так я это понимала. В ужасе я лежала в своей кровати с балдахином и боялась даже моргнуть, чтобы не уснуть вечным сном.
Каждый вечер она так укладывала меня спать, мы вместе читали молитву. Когда она стояла рядом со мной на коленях, я молилась так, как она этого хотела, но когда Глория уходила, я отрекалась от своих слов и договаривалась, что свою душу я оставлю себе.
Где-то написано, что до двенадцати лет все твои грехи переходят к родителям, в основном к матери. А потом все прегрешения зачисляются на твой собственный счет. Когда я уже была вольна решать, я редко ходила с мамой на службы, предпочитая оставаться с отцом. Но я по-прежнему молюсь.
Когда я жила одна, я молилась вслух, а теперь, когда в моей спальне спит Андре, я шевелю губами, но слов не произношу. Я молюсь за Роя. Я прошу защитить его. Я прошу, чтобы он простил меня, хотя в ясном свете утра я знаю, что не сделала ничего плохого. Я молюсь и за Андре, прошу его простить меня за то, что я прошу у Роя прощения. Я молюсь за папу, молюсь о том, чтобы понять, как снова стать его дочерью.
Мама говорила мне, что у нас нет секретов от Бога. Ему известны наши чувства, потому что Он их создал. Когда ты исповедуешься, Он благословляет тебя за смелость. Он благословляет тебя за смирение. Он благословляет тебя, когда ты становишься на колени.
Бог, должно быть, знает, что на дне моей шкатулки с драгоценностями, втиснувшись в фетровую коробочку, лежит выбитый зуб Роя. Знахарка бы нашла ему применение, и даже я, не обладая магическим даром, ладонью чувствую его обжигающую космическую энергию. Но я не способна обуздать эту силу и подчинить ее своей воле.
Рой
Я провел с Давиной Хардрик тридцать шесть часов подряд в бывшем доме мисс Энни Мэй. Жизнь удивительна. Кто бы мог подумать, что девушка, которую я едва знал по старшей школе, завладеет мной настолько, что я с трудом вспомню дорогу домой? Я вылез из ее постели только потому, что она выставила меня за дверь, собираясь на работу. Все это время она или отлично мне готовила, или отлично меня любила, и я мог бы остаться у нее навсегда. Когда я наконец дошел до дома в мятой одежде, которую носил (или не носил) уже полтора дня, Рой-старший ждал меня на крыльце. Два стула с высокими спинками пустовали, а он сидел на бетонном полу, свесив ноги через край, поставив ступни в клумбу. Его левая рука обхватила мамину желтую кофейную чашку, а другая сжимала медовую булочку, которую он ел, не вынимая из обертки.
– Ты жив?
– Да, сэр, – сказал я, взбежав по ступенькам. – Жив и здоров.
Брови Роя-старшего поползли вверх:
– И как же ее зовут?
– Я поклялся хранить молчание, чтобы защитить невиновных.
– Надеюсь, она не замужем. Не хочется, чтобы ты прошел через все, через что ты прошел, чтобы тебя в итоге застрелил из-за женщины какой-то хрен.
