– Ну, ты же не знаешь, почему он уехал, – сказал я.
Она вновь улыбнулась, на этот раз по-настоящему, будто оценила мою попытку взглянуть на вещи с другой стороны.
– Я знаю только, что он уехал. Те же банальные оправдания, что и у остальных.
– Не называй его банальным. У мужчин могут быть свои причины.
Она меня остановила:
– Ты же сюда не про моего папу говорить пришел, так ведь?
В этом вопросе скрывался еще один вопрос. Женщины умеют так делать – спрашивать о чем-то еще сверх того, что их интересует.
– Вкусно пахнет, – сказал я, пытаясь приподнять настроение. – Клянусь, в Луизиане все женщины рождаются уже со сковородкой в руках.
Я надеялся, что сяду за стол и увижу миску с коровьим горохом, собранным со стебля, который вился по забору, отделявшему участок Давины от соседского. Когда я рос, там жил мистер Фонтено, учитель иностранных языков. Во французской группе я оказался случайно и стал единственным черным в классе. Мы с мистером Фонтено сблизились, потому что оба были единственными.
Он рассказал мне про французский клуб, что они встречаются после школы, чтобы попрактиковать язык, готовясь к десятидневной поездке в Париж. Я спросил мистера Фонтено, есть ли в Париже черные, и он сказал: «Есть, и местные, и импортные». Он дал мне роман Джеймса Болдуина «Иди, вещай с горы», который не имел никакого отношения к Франции, но учитель заверил меня, что автор там бывал. Я перевернул книгу и взглянул на его грустное, но умное лицо. Джеймс Болдуин реально был черным. «Выучишь язык, – сказал мистер Фонтено, – и я помогу тебе собрать денег на поездку». Но случилось три вещи: я был бы там единственным черным учеником, и эта идея ни у кого не вызывала особого энтузиазма. «Что-нибудь там случится, и против их слов будет только твое слово», – сказал Рой-старший. Другой проблемой были деньги. Мне нужно было внести семьсот пятьдесят долларов даже при поддержке мистера Фонтено. Вот почему другие черные дети никуда не ехали. И третьей проблемой был сам мистер Фонтено.
Когда он рассказывал мне про «Иди, вещай с горы», он ни слова не сказал, что Джимми – гей. «Джимми» – это его так сам мистер Фонтено называл, будто они уже сто лет дружат. Мистер Фонтено говорил, что Джимми уже в одиннадцать лет начал собирать архив для потомства, потому что уже тогда знал: он станет великим и ему нужно будет «задокументировать свой путь». Тогда же он дал мне маленькую черную записную книжку: «Ты должен вести дневник для следующих поколений, – сказал он. – Когда ты выберешься из этого города, люди захотят узнать, как тебе это удалось». Дневник и поставил на всем крест, даже в большей степени, чем деньги. Рою-старшему эта черная книжечка очень не понравилась, как и маме. Ило – город маленький, порой тесный и злой. Моим родителям хватило и пары телефонных звонков, чтобы узнать, что мистер Фонтено «немного странный», и после этого они бы ни за что не отправили меня в Париж при его поддержке.
– А что случилось с мистером Фонтено?
– Он умер в начале восьмидесятых.
– От чего?
– Ты знаешь, что я имею в виду, – сказала она. – Пойдем, тебе надо поесть.
Я встал и подошел к овальному столу, в точности такому же, за каким ел я сам, пока рос. Он легко бы вместил и шестерых. Я отодвинул стул и уже собирался сесть, когда она спросила меня, не хотел бы я помыть руки. Устыдившись, я спросил, где у нее ванная комната. Вспенив мыло с девчачьей отдушкой, я почувствовал укол ярости где-то под челюстью и стал поливать лицо водой, пока это не прошло. Подставив голову под кран, я набрал полный рот мягкой воды и сглотнул. В настоящее зеркало я давно не смотрелся, но лучше бы и не видел того, что там отразилось. Лоб весь в морщинах, как веер, который Оливия носила в сумочке. Но, по крайней мере, я был вымыт. Выбрит. Как только разберусь с деньгами, запишусь к стоматологу и вставлю новый протез. Я насухо вытер лицо висевшим на крючке махровым коричневым полотенцем и вернулся к столу, который ломился под царским ужином.
В этом было что-то библейское. Свиная корейка плавала в подливке, на лоснящихся от масла макаронах с сыром запеклась коричневая корочка, в синей с полосками миске гора картофельного пюре, рядом – блюдо пшеничных булочек, таких же, как пекла Оливия. Если потянуть за один край, оторвется маслянистый ломоть. И, наконец, в глубокой серебряной тарелке укромно лежал коровий горох, о котором я и мечтал.
– Скажешь молитву? – спросила Давина, беря меня за руку.
Я закрыл глаза и склонил голову, но сумел произнести только «Господь», и у меня свело горло. Через два вдоха я уже не пытался заговорить. Я зажмурил глаза и с усилием сглотнул, стараясь подавить то, что хотело подняться и вырваться из меня.
– Господь, – подхватила Давина. – Благодарим тебя за эту пищу, которая питает наши тела. Благодарим тебя за этот союз. Во имя твоего сына, Иисуса Христа, Аминь. – Она сжала мою руку, произнося «Аминь», будто это была точка в предложении, но я по-прежнему сжимал ее руку, даже когда она попыталась ее убрать. Наконец, я сумел выговорить: «Благослови руки, которые приготовили этот ужин», – и выпустил ее.
Давина накладывала мне на тарелку горы всего, а я смотрел на себя со стороны – мужчина, который только что откинулся, собирается расправиться со свиной отбивной. Я чувствовал себя героем анекдота, куда более уязвимым сейчас в родном городе, чем в годы моей работы в корпоративной Америке. Давина поставила передо мной еду, и в последний момент я все-таки вспомнил о хороших манерах и не притронулся к вилке, пока она не взяла в руки свою.
– Bon appétit, – сказала она, слегка улыбнувшись.
Я сказал то же в ответ и подумал о Селестии – она говорила эту фразу перед каждым приемом пищи, даже когда утром ела хлопья.
Я доедал вторую порцию и допивал третий стакан сладкого лимонада, когда Давина чересчур беззаботно, учитывая, что этот вопрос она уже задавала дважды, спросила:
– Ты до сих пор женат?
Я медленно прожевал, проглотил и запил еду лимонадом.
– Как тебе сказать. Вот что мне известно: я был женат, когда сел, и она со мной не развелась.
– Ты не обязан говорить загадками, как юрист, – она выглядела обиженной, будто я пришел к ней домой и съел ее ужин, прикрываясь ложными намерениями.
Я глубоко вдохнул и выдал ей всю правду, какая у меня была:
– Я не видел ее уже два года. С тех пор, как мама умерла.
– А по телефону говорите?
– В последнее время – нет, – сказал я. – А у тебя как? Есть кто-нибудь?
Она осмотрелась по сторонам:
– А ты кого-нибудь тут видишь?
И больше мы об этом не говорили, будто удовлетворившись тем, что оба выполнили необходимые обязательства.
После еды я вскочил, чтобы помочь ей убрать со стола. Я cоскреб объедки с тарелок и положил посуду в раковину. Давина мне слегка улыбнулась, будто ребенку, который попытался сделать что-то взрослое, например поиграть на пианино.
