– Ты же меня всегда учил, что на пять минут раньше – это уже поздно.
Он тоже улыбнулся:
– Рад, что ты меня слушал.
– Всю свою жизнь.
Мы сели в «Крайслер». Когда меня посадили, он ездил на этой же машине.
– Хочешь навестить Оливию? Я сегодня там еще не был.
– Нет, – сказал я. Я был не готов предстать перед прямоугольником земли и увидеть глубокие буквы маминого имени, высеченные в холодном мраморе. Единственной женщиной, кого мне хотелось увидеть, была Селестия, но она была в Атланте, за пятьсот семь миль по шоссе отсюда, и даже на знала, что я уже на свободе. Рой-старший выпрямился:
– Ладно, ничего страшного. Оливия никуда не денется.
Думаю, он хотел сказать это небрежно, но слова врезались глубоко.
– Нет, не денется, – сказал я.
Следующие несколько миль мы ехали в тишине. Слева огни казино соревновались с солнечным светом и выигрывали. Сновали машины в поисках парковки. Впереди из кустов торчал нос патрульной машины: контроль скорости. Все, как всегда.
– Ну, и когда ты к ней поедешь?
На этот раз «к ней» – это к Селестии.
– Через пару дней.
– Она уже знает?
– Да. Я ей написал. Но она не знает, что дата изменилась.
– А как она узнает, если ты ей не сказал?
Отвечать мне было нечего, и я сказал правду:
– Дай мне сначала прийти в себя.
Рой-старший кивнул:
– Ты уверен, что вы по-прежнему женаты?
– Разводиться она не стала. Это что-нибудь да значит.
– Дела у нее идут неплохо, – сказал Рой-старший.
– Ну, да, наверное, – кивнул я. Я почти сказал, что так прославиться художница может только в Америке, но это могло прозвучать жалко или ревниво. – Я ей очень горжусь.
Папа, не отрываясь, смотрел на дорогу.
– Я ее с похорон Оливии не встречал. Она пришла с твоим другом, Андре. Рад был тогда ее увидеть.
Я снова кивнул.
– Прошло уже два года, даже чуть больше. И больше она не появлялась.
– Да, и у меня тоже, но она высылала мне деньги. Каждый месяц.
– Это уже кое-что, – сказал Рой-старший. – Не так уж и мало. Когда доедем домой, я покажу тебе журнал с ее фото.
– А я уже видел, – ответил я. Селестия сфотографировалась с куклами, которые были очень похожи на ее родителей. На фотографии она улыбалась так, будто не страдала в жизни и дня. Я прочитал статью трижды. Два раза про себя, а один – вслух Уолтеру, который признал, что в статье обо мне не было сказано ни слова, но он также заметил, что там не было сказано ни слова и о каком-то другом мужчине. В общем, на журнал я еще успею посмотреть.
– Они подписаны на «Эбони», ну, в тюрьме. Еще на «Джет» и «Блэк Энтерпрайз»
[38]. Вся троица.
– Это расизм? – спросил Рой-старший.
– Есть немного, – хохотнул я. – Мой сокамерник читал «Эссенс»
[39]. Он обмахивался журналом и говорил: «Сколько же на воле женщин без мужика!» Он был дядька постарше. Его Уолтером звали, он там за мной приглядывал, – мой голос задрожал от чувств, которых я не ждал.
– Правда? – Рой-старший снял руку с руля, будто собирался поправить зеркало, но вместо этого он почесал подбородок и снова взялся за руль. – Бог милостив. Хотя бы в мелочах.
Свет уже переключился, и сзади машины нам сигналили, но робко, будто не хотели нас прерывать.
– Я благодарен чему-то или кому-то, что помогло тебе вернуться живым, сын.
Дорога до Ило занимала сорок пять минут – за это время вполне можно было сбросить груз с плеч, но я не стал делиться с Роем-старшим новостями, которые бились мне в черепную коробку последние три года. Я сказал себе, что эта история – не пакет молока и не протухнет, если я отложу ее на потом. Правда останется правдой и через неделю, и через год, и через десять лет, сколько бы времени ни прошло, прежде чем я захочу рассказать Рою-старшему об Уолтере, если я вообще захочу.
Рой-старший въехал во двор.
– У нас тут что-то неладное творится, – сказал он. – У меня чуть «Крайслер» не украли. Приехали сюда на эвакуаторе, когда меня не было дома, и сказали соседям, что это я попросил. Повезло, что мой приятель, Уиклиф, был дома и прогнал их пистолетом.
– Уиклиф это этот? Которому уже за восемьдесят?
– Неважно, сколько тебе лет, если у тебя – пистолет, – ответил Рой-старший.
– Только в Ило, – сказал я.
Было странно идти домой без сумок. Незанятые руки свисали по бокам и казались мне бесполезными.
– Есть хочешь? – спросил Рой-старший.
– Умираю.
Он открыл боковую дверь, и я зашел в гостиную. Все было так же, как и всегда, – диванные модули расставлены так, чтобы было удобно смотреть телевизор. Кресло с откидной спинкой заменили на новое, но стояло оно на старом месте. Над диваном висела большая картина, которую обожала Оливия: безмятежная женщина в африканском тюрбане читает книгу. Она нашла ее на свопе
[40] и приплатила за позолоченную раму. В комнате было настолько чисто, что от дорожек, которые на ковре прочертил пылесос, слегка пахло лимоном.
– Кто это тут убирался?
– Женщины из маминой церкви. Когда они узнали, что ты освобождаешься, сюда нагрянула армия поварих и уборщиц.
Я кивнул:
– Заприметил кого-нибудь?
– Нет, – ответил Рой-старший. – Для такого пока рановато. Давай. Иди умойся.
Намыливая ладони в раковине, я думал об Уолтере, как он маниакально мыл руки. Интересно, к нему уже перевели нового сокамерника? Я отдал ему все свои вещи: одежду, зубную щетку, несколько книг и радио. Даже дезодорант. Нужное он оставит себе, а все, что можно обменять или продать, обменяет или продаст.
Мне нравилось держать руки в горячей воде, и я стоял так до тех пор, пока температура не стала невыносимой.
– Там у тебя кое-какие вещи на кровати. Завтра можешь докупить все, что нужно, в «Волмарте»
[41].
– Спасибо, пап.
Это слово, папа. Я никогда не обращался к Уолтеру так, хотя знал, что ему бы это понравилось. Он даже говорил так пару раз себе под нос: «Слушай меня, я твой папа». Но я никогда не позволял себе произнести это слово.
