* * *
Состав медленно шёл через луга с коровами и овцами, лиственные рощи, обширные поля, засеянные рожью. Природа начала меняться, потянулись еловые леса, вдоль насыпи встал иван-чай – днём розовый, а вечером, на закатном солнце, – золотой, прозрачный.
Поезд остановился посреди леса. Людям разрешили выйти и походить рядом с вагонами. Разносили кашу и горячую воду. Охрана следила за порядком. Вынесли двух умерших – седого старика, обросшего щетиной, и старушку в халате. Это были пан Зацепка и Ханна Мордухаевна Резник. Оба скончались ночью, их надо было срочно хоронить, пока стоит состав.
Конвойные принялись рыть могилу на краю леса, лопаты бились о мощные корни, работа еле двигалась. Решили спуститься к болоту, там дело пошло быстрее, топкая почва была податливой, скоро образовалась яма, на дне её медленно скапливалась вода. От состава в сторону болотца двигались две скорбные процессии – старенький ксёндз во главе группы польских католиков, тащивших завёрнутого в скатерть пана Зацепку, и раввин, тоже старенький, с Ривкой Резник, сестрой покойной, и десятком соболезнующих евреев. Переселенцы, провожавшие близких в последний путь, с изумлением смотрели на вырытую яму – одну на двух покойников. Охранники сказали, что надо скорей закапывать умерших, потому что поезд должен ехать дальше. Ривка разодрала воротник платья и заголосила. Заголосили и добрые католики – где это видано, чтобы пан лежал с жидовкой? Быстрым шагом пришёл начальник Котов: «Граждане, немедленно заканчивайте похороны, поезд отходит!»
Граждане продолжали вопить, что это не по-божески. Павел Котов выстрелил в воздух, все испуганно замолчали, он громко сказал толпе: «Прекратите беспорядок! Бога нет! Состав отправляется». Паровоз дёрнул вагоны, все полезли в поезд.
Конвойные спешно закидывали яму мхом и мокрой землёй. Паша наломал еловых веток, бросил их на могилу и запрыгнул в набирающий скорость состав. Поляки молились о спасении души Зацепки. Евреи читали Кадиш. «Помнит Он, что прах мы. Всевышний утешит вас вместе со всеми, кто скорбит о Сионе и Иерусалиме», – сказал Ривке хромой раввин Шмулевич. Ночью Ривка плохо спала, ворочалась, плакала. Сквозь щели вагона бил лунный свет, по стенам скользили странные тени. Старушке мерещилось, что пан Зацепка восстал от вечного сна и лезет с поцелуями к её сестрице. Ханна Мордухаевна говорит ему «лехкебенемат». Пан Зацепка обижается и откусывает Хане ухо.
Полная луна обливала светом сидящего у открытой двери вагона офицера Котова. Неслись деревья, заводи, облака. Паша вспоминал мамины сказки – кивающих кентавров, великана Ризу. В кустах раздавалось гиканье козлоногих. Немецкая мать познакомила Пашу с русской поэзией. В школе НКВД ему открыли русскую литературу, он услышал звон струны в тумане. В детстве Паша подолгу смотрел в окно чердачной комнаты. Там был самый красивый вид на свете: река и бесконечный лес. Полузаброшенная усадьба была похожа на замок, а мать – на королеву. «Да леса качались, да леса шумели. Леса шумели. Шумели», – бормотал начальник состава.
Три года назад Паша получил страшное известие от Платона Букашкина: мать арестовали, судили, отправили в исправительно-трудовой лагерь. Самого Платона Егоровича тоже возили к следователю, но Распутько так испугался его безликости, что оставил в покое, дал указание вернуть в Полу. Паша наводил справки, кому-то писал, куда-то звонил. Ответ получил, сказали, что он подкидыш, что любимая мать ему не мать. Паша ни на секунду в это не поверил. Он знал, что мать – немка и работала у купцов гувернанткой, что дом, в котором он вырос, принадлежал фанерному промышленнику Савину. Куда делись купцы, Паша точно не знал, мать сказала, что уехали заграницу. Паша писал секретарю Котову: что там с мамой, как такое могли допустить? Но Евграф Степанович на связь не выходил. Выяснилось, что он тоже арестован и сидит в тюрьме. Паше было очевидно, что этот человек ему не отец, но что-то их связывает, есть какая-то тайна, которую мать не хочет пока открывать. Паша так понимал – мамин арест связан с её немецким происхождением, а про подкидыша она соврала, чтобы сыну не мешали служить Отечеству, не переводили к месту у параши.
После доставки эшелона со спецпереселенцами из Бреста в северные края, Паша, перепрыгивая через две ступеньки, побежал наверх по карьерной лестнице, добрался до Москвы и вошёл в комначсостав войск НКВД по охране железнодорожных сооружений. Зимой в Старой Руссе совершил подвиг – спас полковника Красной армии Блинчикова, которого захватили и удерживали в заложниках тёмные личности, уголовный элемент. Дело было так: Паша ел щи с расстегаем в привокзальном буфете и по должности своей внимательно следил за обстановкой, соблюдал революционную бдительность. В буфет вошёл, пошатываясь, полковник, его сопровождали два стрелка. Лучшему ученику лесной школы офицеру Котову достаточно было бегло посмотреть на полковника и охрану, чтобы заподозрить неладное. Паша перехватил отчаянный взгляд полковника, отметил про себя беспокойные глаза, отсутствие выправки стрелков, доел расстегай, в уборной достал пистолет и спрятал его в карман. Синий от ужаса Блинчиков сидел вместе со своим конвоем за столом с дымящимися тарелками – похитители хотели поесть, отъехать на поезде в неизвестном направлении и затем шантажировать Блинчиковым советскую власть. Блинчиков не знал, каким образом оказался в заложниках: была попойка на высшем районном уровне, всё началось с коньяка, заливного, секретарши Ниночки и тостов за Сталина, а закончилось диким, невероятным пробуждением – он был захвачен в плен, его везли в телеге. Котов вразвалочку подошёл к полковнику, как к старому знакомому, взял его под руку, захохотал, потянул в сторонку – будто что-то показать. Стрелки дёрнулись к оружию, Паша, не вынимая руку из кармана, уложил обоих.
Паша спас Блинчикову честь и жизнь, Блинчиков был готов сделать для него всё что угодно: рекомендовать, проталкивать, повышать. Котов просил за мать. Весной 1941 года дело Рарон было чудесным образом в кратчайшие сроки пересмотрено. За Алиенорой приехал автомобиль, её доставили на ж. д. вокзал и, плачущую, посадили в поезд. Она была свободна, но сердце её было разбито: в лагере с немецкой няней впервые в жизни случилась романтическая история, в возрасте шестидесяти семи лет она влюбилась в лагерного врача Фридриха Иоганновича Буша, «нашего Фридриха Иваныча», как его называли зэки.
Фридриху Ивановичу недавно стукнуло пятьдесят, в больнице ИТЛ он работал хирургом, терапевтом, стоматологом, психиатром. Фридрих Иванович был сыном известного специалиста в области военно-полевой хирургии, организатора фронтовых госпиталей Иоганна Фридриховича Буша. Иоганн Фридрихович обладал уникальной способностью вести работу в палатках, землянках и разрушенных домах. Его медицинскими инструментами запросто могли быть столярные пилы и столовые приборы, подручным материалом – проволока, горячее масло и болотный мох. В самых страшных условиях – при бомбёжках, при дожде и морозе, ночью на улице без освещения он спасал солдат на фронтах Первой мировой войны. У молодой советской власти не было сомнения, что Иоганн Фридрихович представляет угрозу рабочим, крестьянам и всему нашему народу, его, уже старенького, на десять лет отправили без права переписки в сырую землю. Сыновья Иоганна Фридриховича, оба врачи, двинулись этапом в северные лагеря – продолжать отцовское дело.
