За пани Пшепюркой Фима однажды покрался и таким образом выведал, где она обретается. Пани видела, что сын врача следует за ней короткими перебежками, она оборачивалась, а Фима прятался за будки, киоски и деревья.
Фима был по уши влюблён в очаровательную и совершенно недосягаемую пани Пшепюрку. Она была недосягаема по двум причинам. Во-первых, по молодости лет Фима не совсем понимал, что именно надо «в таких случаях» делать своим, как мать его называла, чубчиком. Во вторых, у него не было денег. Поняв, что семью переселяют, что впереди трагическая неизвестность, Фима решил надавить на жалость и попросить пани «сделать это» так, по доброте душевной, или авансом – кто знает, может, на новом месте он разбогатеет и вернётся в Брест с деньгами и подарками.
Из уважения к Исааку Моисеевичу милая Пшепюрка подробно объяснила юному Соловейчику, что надо делать чубчиком и что не надо. Она пожелала ему вернуться толстым, богатым, щедрым и не забывать её доброту.
Соловейчиков забрали только на следующий день, они успели сложить необходимые вещи, купили мешок муки, мешок фасоли. Исаак Моисеевич в чёрном сюртуке и шляпе тяжело шагал рядом с телегой, в одной руке у него был забитый лекарствами чемодан, в другой – узел с молитвенником, субботним подсвечником и некоторыми семейными реликвиями, а именно: графином для водки, серебряным подстаканником и коробочкой с золотыми запонками отца.
Начальник агентуры по расследованию тайного убоя скота, один из вдохновителей брестского погрома 1937 года пан Зацепка не хотел ехать в одном вагоне с жидовским семейством. В своё время пан Зацепка выступал в парламенте с пламенной речью, призывая запретить жидам ритуальный убой, потому что он не такой гуманный, как убой христианский. На кошерный убой ввели ограничения. Тогда резники стали тихонько водить коров в рощицу, за кладбище, там перерезали им горло длинным ножом, правильно сливали кровь и разносили нелегальное мясо по домам. Пану Зацепке давали взятку, он брал её, но жалость к скотине, которую всё-таки сначала надо бить по голове, а потом уже резать, брала верх, и звенели разбитые стёкла, сыпался жемчуг, сорванный с нежных шеек, с толстых морщинистых шей.
Соловейчики никого не резали, но под ненавидящим взглядом Зацепки существенно уменьшались в размерах. Пана Зацепку погрузили в соседний вагон, там же по воле судьбы оказался пан Тадеуш Добровольский, учитель музыки, который после погрома за свой счёт вставил новые стёкла в десяток еврейских домов. К Соловейчикам поместили множество разнообразных угнетателей трудящихся масс, пищали младенцы, охали старики. Конвой закидывал в вагоны мешки, чемоданы. Офицер Котов следил за отправкой эшелона.
Циля причитала, Фрида распихивала вещи и младших Соловейчиков, Исаак Моисеевич, мыча молитву, раскачивался из стороны в сторону, как попугай. Один Фима со своим будто новым чубчиком чувствовал себя счастливым. Все его мысли были с пани Пшепюркой: он обязательно вернётся в Брест и отблагодарит её за доброту. Каково же бы удивление Фимы, когда к нему в вагон посадили нескольких плачущих девушек с Белостокской улицы и среди них была его возлюбленная пани! Оказалось, около брестских проституток вила себе гнёзда иностранная разведка, шныряли шпионы, вынюхивали государственные тайны. Политбюро и Совет народных комиссаров решили выслать женщин лёгкого поведения подальше от границы и использовать их на разработках Наркомлеса и Наркомцветмета. Девушки бросились к своему врачу, Исаак Моисеевич впервые не знал, как помочь пациенткам.
Жрица любви Фрумка Боннель не хотела ехать в трудпосёлок, она сказала охраннику, что забыла сумочку в телеге, выпрыгнула из вагона и неожиданно, как белка, шмыгнула под состав. Ломая каблуки, Фрумка устремилась на свободу. Матерясь, Жоров пошёл на задержание. Осознав, что девушка уходит, выстрелил ей в спину, попал в плечо.
Конвой захлопнул дверь вагона. Теряя сознание, Фрумка слышала, как с прощальным скрежетом и визгом состав с её подругами покинул Брест. Чтобы сделать перевязку, санитары оперативно разрезали Фрумино летнее пальто из шёлкового крепа. Через год Фрумка совершенно поправилась и снова вышла на панель, но вскоре была застрелена полицаем за гордый отказ нацепить звезду Давида на платье из набивного муслина с отделкой в виде лепестков.
Эшелон с депортированными ехал в Сибирь больше месяца, дорога была трудной, люди болели. Почти в каждом вагоне кто-то ходил под себя и стонал. Тихо было только у Соловейчиков: Исаак Моисеевич умело предотвращал все болезни. На остановках к нему приходили лечиться охранники и люди из других вагонов. Пан Зацепка пробирался к жиду и требовал лекарство от живота и сердца.
Соловейчики были не единственными евреями в эшелоне, с ними ехали сотни польских евреев: в 1939 году они бежали в тыловой спокойный Бриск
[17] от вошедших в Польшу нацистов. Когда два усатых человека поделили между собой землю, провели совместный парад бравых войск и Бриск стал советским, многие беженцы захотели вернуться домой, столпились около синагоги с транспарантами «Верните нас на родину». Советы обиделись, что польские евреи не хотят с ними дружить. Народный комиссариат внутренних дел решил переместить ненадёжных иудеев, но не на германскую территорию, а в свои исправительно-трудовые лагеря.
Офицер Котов, назначенный начальником охраны, сопровождал спецпереселенцев на север. Исаак Моисеевич спас его от зубной боли и сильнейшего воспаления мочевого пузыря. Лейтенант Жоров остался в Бресте, весной 1941 года осуществлял следующую депортацию контрреволюционного и враждебного элемента. Фогели снова пугались, смотрели в окно, как Жоров быстро проходит по Карла Маркса с двумя красноармейцами. Их опять не выселили. Летом в составе 132-го отдельного батальона конвойных войск НКВД Жоров защищал Родину, противостоял «Одину» и «Тору»
[18], залил своей кровью Брестскую крепость, заполз в казарменный подвал, спрятал знамя, умер, но не сдался. Знамя немцы нашли и всем похвастались. Батальон конвоя был исключён из списков действующей армии как целиком погибший.
Фогелей обязали выплатить великой Германии контрибуцию: забрали квартиру, меховой воротник, пишущую машинку и велосипед. Семью поместили за колючую проволоку. Старшим мальчикам Фогелей, Зяме и Рувиму, выдали палки, чтобы следили за порядком в гетто и обеспечивали выполнение немецких приказов.
В 1962 году горный инженер Фима Соловейчик привёз свою маму Цилю в Брест. Пошли смотреть, как там Фогели, но их нигде не было: в связи с окончательным решением еврейского вопроса они давно превратились в траву и маленькие голубые цветочки. Грузная Циля плакала о Фогелях на скамейке под липой и про себя говорила: «Хорошо, что покойный Иса имел частный кабинет. Если бы Иса не имел частного кабинета, нас бы не выселили. Нас бы оставили в Бриске. Нас бы тоже убили. И Фима не стал бы специалистом по бурению, не радовал бы маму. Иса, хорошо, что ты не работал в диспансере на площади Пилсудского. В Ухте наш Фима закончил курсы горного профиля, стал уважаемым человеком, в двадцать лет он уже преподавал в техникуме и радовал маму. Правда, женился на шлюхе. Глупая Пшепюрка, не умеет снять кожу с щуки. Но она мне родила хороших внуков».
