– Нет, это он не вариант для тебя, – говорит Кайт. – Я бы сказал, что он тебя интересует исключительно потому, что он – журналист, и ты сама – журналист, и тебе хочется трахаться с журналистом, потому что это самое близкое к тому, чтобы трахаться с самой собой. Просто ты без ума от себя, мой дружочек. И это понятно, по-другому и быть не может. Ты бы стала с ним что-нибудь затевать, если бы он был… ковбоем… или шпионом?
– Ха-ха. Нет.
– Ну вот, – говорит Кайт.
Я размышляю над его словами. Вспоминаю, что мне больше всего нравится в Тони Риче: непристойности по телефону, его комментарии во время секса… Я понимаю одну интересную вещь.
– Мне кажется… я с ним трахалась только ради критического обзора, – говорю я, подумав еще немного. – Мне просто хотелось, чтобы Тони Рич меня оценил. Хотелось понять, как меня воспринимают другие.
– ХА-ХА-ХА! Я уверен, что это была бы рецензия на пять звезд, – говорит Кайт. – Я уверен, что ты была бы альбомом года. Событием года. Но знаешь что? Нельзя встречаться с буковками в журнале. Человек это не только его работа. Это совсем не его работа. Наше искусство это не мы.
– Мое как раз да, – говорю я и вижу, как смотрит на меня Кайт. Смотрит, подняв брови. – В смысле, не прямо сейчас. Не эта… стервозная писанина. Но когда-нибудь я создам что-то хорошее и настоящее. Что-то действительно грандиозное. Я хочу стать великим искусством.
– Я уверен, что у тебя все получится, – говорит он, целуя меня в макушку. – Я уверен, однажды ты станешь великим искусством.
Мы сидим в баре, пьем джин, и день потихонечку близится к вечеру, и это один из самых прекрасных дней в моей жизни – словно странствие в нереальном пространстве сна, как это было в Дублине. Мы решаем пойти погулять, забираем из бара бутылку джина – «Мы еще вернемся!» – говорит Кайт бармену, картинно взмахнув рукой, – и идем по Овал-роуд в сторону Риджентс-парка, курим и пьем на ходу, в лучах клонящегося к закату летнего солнца.
– Это дом Алана Беннетта, – говорит Кайт, указав пальцем на георгианский особняк с припаркованным у подъезда обшарпанным микроавтобусом. – А это дом Моррисси.
Сегодня магия Лондона особенно очевидна: у каждой улицы есть свой гений-питомец. Это город, куда ведут все дороги.
В Риджентс-парке мы идем в розарий, и я ношусь от одной розы к другой – их здесь столько, и все такие красивые, и все меня манят к себе! – утыкаюсь лицом в их душистые бархатные лепестки и кричу Джону:
– Вот самая лучшая! Нет, вот самая лучшая! Или вот!
От восхищения розами у меня кружится голова. Мне хочется пропитаться их ароматом насквозь. Я – стеклянный флакон, полный розовых лепестков. Нет, не флакон, а графин. Не графин, а цистерна. Я влюблена в изобилие роз.
Рядом с Джоном мне хорошо. Рядом с ним мне не нужно притворяться, не нужно что-то изображать из себя, критиковать все подряд или иметь свое мнение. Мы просто гуляем, просто живем и глазеем по сторонам. Мы просто есть. Здесь и сейчас. Я даже не знала, как это прекрасно. Или, может быть, знала, давным-давно, – но забыла. Я переполнена ощущением радости жизни. Я так счастлива, что живу. Радость – вот смысл жизни. Приносить радость и получать радость. Вся Земля – это огромный сундук с сокровищами: люди, песни, места – все что угодно. И можно хоть каждый день запускать руку в этот сундук, и там всегда будут новые поводы для радости и восторга.
Мы подходим к кусту восхитительных желтых роз, читаем на табличке название сорта: «Золотой дождь» – и впадаем в истерику. Я боюсь, что смотрители парка погонят нас прочь, потому что Джон ревет на весь сад, как сирена:
– ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ! Тридцать лет люди выводят новый сорт роз, что-то там подрезают и прививают, и опять подрезают и прививают, а потом называют их ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ! Охренеть! Почему не ЗОЛОТУШНЫЙ ПОНОС, вы, дебилы? Почему не РАДУЖНАЯ МАЛАФЬЯ?
Я забираюсь в фонтан и брожу по колено в воде, Джон сидит на бортике, курит и рассказывает о своем последнем визите в больницу к маме:
– Теперь она даже не смотрит на меня, Герцогиня. Просто сидит у окна, смотрит на улицу и перечисляет, что видит, пока не закончится время для посещений.
Я сочувственно бью его кулаком по бедру, и он говорит как-то даже слегка удивленно:
– Я никому не рассказываю об этом. Только тебе, сестренка.
Мы идем в зоопарк – Кайт покупает билеты, – сидим на лавочке, курим и слушаем пронзительные вопли гиббонов, перекликающихся друг с другом на верхушках деревьев.
Мы оба изрядно пьяны – джин допит до капли – и тихонечко подпеваем гиббонам. Кайт выступает дуэтом с одиноким самцом, вплетая строчки из собственных песен в истошные вопли зверюги. В этом есть что-то невероятно прекрасное: наблюдать, как мужчина, которого ты любишь, поет дуэтом с гиббоном, – обезьянья тоска воспаряет к бледной луне, уже проступившей на синем небе высоко над вольерами.
Весь день я курила как паровоз – чтобы увеличить до максимума остроту ощущений, чтобы вобрать в себя происходящее полностью и целиком. Когда я открываю вторую пачку «Силк Ката», Джон на секунду прекращает петь и смотрит на меня.
– Я в жизни не видел, чтобы кто-то курил так же жадно и самоотверженно, как куришь ты, – мягко произносит он.
– Уж кто бы говорил. – Я щелкаю зажигалкой. – Я начала курить из-за тебя.
– А я начал курить из-за Джона Леннона. – Кайт вздыхает и берет сигарету из моей пачки. – Рок-н-ролл – никудышная нянька, малыш.
Я смотрю на него, и внезапно мне в голову приходит мысль, которую я не могу удержать в себе. Потому что иначе меня разорвет. Я должна сказать Джону.
Я беру его за руку и тащу к вольеру с волками – что-то шепчу, заикаясь и захлебываясь словами, – туда, где Уитнэйл произнес свою эпохальную речь и где я сейчас произнесу мою. Джон поправляет запонки и говорит:
– Ну?
– Я все продумала, и рассчитала, и пришла к выводу, что нам надо поцеловаться, – решительно говорю я. – Нам надо поцеловаться, причем прямо сейчас. Это очень неправильно, что мы с тобой до сих пор не целовались. Надо это исправить. Нам нужно поцеловаться, чтобы уже окончательно все понять. Сколько можно жевать сопли? Давай целоваться. НАМ ДАВНО НАДО БЫЛО ПОЦЕЛОВАТЬСЯ!
Это последнее, что я могу вспомнить более-менее четко, проснувшись наутро: как я говорила Джону о поцелуях перед вольером с волками в Лондонском зоопарке.
А что было потом? Что потом? Я не знаю. Дальше все тонет в залитом джином тумане – клетки мозга, удержавшие тревожные воспоминания, уничтожены алкоголем. Неплохая система защиты на самом деле.
Я открываю глаза.
Я лежу на кровати в гостиничном номере Кайта – на покрывале, полностью одетая. Джон еще спит, лежа в ванне, тоже полностью одетый. Я смутно припоминаю, как он говорил: «Теперь моя очередь спать в ванне, Герцогиня». Значит, мы все еще разговариваем? Он на меня не обиделся, и ничего страшного я не сделала – хотя как раз таки сделала. Я заговорила о поцелуях. Ох, Джоанна… Никогда не говори о поцелуях. Никогда в жизни. Прежде чем что-то делать, включи голову и подумай.
