– А я слышала…
Мой собеседник – его зовут Роб – скручивает еще одну сигарету и вдруг говорит:
– Знаешь, а ты не такая, какой я тебя представлял.
– А какой ты меня представлял? – говорю я польщенно. У меня есть репутация!
– Ну, такой… Если судить по тому, как ты пишешь. Я думал, ты… – Он запинается, подбирая слова. – Злющая и свирепая. Я тебя даже боялся. А ты нормальная.
– Боялся?
– Ага. Ну, ты сама знаешь.
Я вспоминаю свои последние обзоры. В рецензии на «Я заставлю тебя попотеть» группы «C+C Music Factory» я пошутила насчет того, что один из членов группы – «+С» – недавно перенес менингит: «Температура под сорок и вправду заставит тебя попотеть. В отличие от этой так называемой музыки в так называемом стиле хаус, предназначенной исключительно для того, чтобы раздухарившееся начальство лапало под нее секретарш на рождественских корпоративах».
В обзоре «Inspiral Carpets» я писала – и повторила неоднократно, на все лады, – что они слишком уродливые для поп-звезд: «Поп-звезды должны быть похожи на Дэвида Боуи: сплошь сверкающий лед, и слоновая кость, и роскошные меха, ниспадающие с плеч. Когда покупаешь сингл Боуи, ты как будто заходишь в салон Тиффани и выбираешь себе диадему с бриллиантами. Но когда сингл выходит у «Inspiral Carpets», это похоже на тот неловкий момент за неделю до Рождества, когда к тебе в дверь звонят местные мусорщики, топчутся на крыльце и бубнят: «С Рождеством, хозяйка», – в ожидании чаевых. Они слишком страшненькие для поп-группы. Это не группа, а парад уродов».
И конечно, статья о «U2», в которой я называю Эджа долбоебом, хотя, как я уже говорила, втайне я обожаю «U2».
– Все группы, какие я знаю, тебя боятся. Слушай, ты только о нас ничего не пиши, – говорит Роб полушутя-полусерьезно и смущается, как человек, который сказал слишком много.
– Я и не собиралась о вас писать! Вы мне нравитесь! – говорю я. – Я пишу только о группах, которые мне не нравятся.
Роб озадаченно хмурится.
– О группах, которые тебе не нравятся? Почему?
Почему?
Потому что я твердо убеждена, что поп-музыка – слишком важная вещь, чтобы отдавать ее на растерзание бездарной, серой и непритязательной тупости. Потому что богатые люди, люди влиятельные и крутые, равно как и тщеславные дятлы из этих групп, обычно смотрят на толстых девчонок-подростков из бедных кварталов, как на грязь под ногами, но на страницах журнала – на страницах «D&ME» – я сильнее их всех вместе взятых, и я жажду мести. За себя и за миллионы девчонок – таких же, как я. Потому что когда я сижу за своей половиной стола, перед экраном компьютера, и весь дом пропах пережаренным маслом, а внизу надрываются близнецы, я представляю себя кем-нибудь из крутейших женщин-журналисток – Дороти Паркер или Джули Берчилл – и пытаюсь разить словами-кинжалами так же яростно и изящно, как это делают они сами, прежде чем допить мартини и вызвать такси. Потому что мне платят по числу слов, и это такой офигительный кайф, когда в это число входит и «долбоеб». Потому что я не занимаюсь бегом, не плаваю в бассейне и не езжу на велосипеде – я получаю адреналин не от физических упражнений, а от ненависти к этим группам. Потому что я сделала предложение Джону Кайту в своей статье, а Джон, как мы знаем, на мне не женился. Потому что я прислушалась к советам Кенни.
Потому что я самая младшая, самая слабая в команде «D&ME» и должна убивать, чтобы доказать свою преданность общему делу. Потому что я еще только учусь ходить и говорить, и мне в миллионы раз проще быть злой и циничной – и размахивать саблей, – чем стоять дура дурой с воздушным шариком и тортиком ко дню рождения в руках. Потому что я до сих пор толком не знаю, что я думаю и чувствую на самом деле, и я швыряю гранаты, наполняя пространство дымом, и отчаянно пытаюсь взлететь. Воспарить. Потому что тогда я еще не осознала одну очень простую и очень важную истину: мир жесток, жизнь тяжела, а мы, люди – хрупкие существа. И надо просто быть добрее.
Тогда мой бойцовский задор представлялся вполне справедливым и правильным. Мне это виделось так: я – одинокий стрелок. Я – Трэвис Бикл, очищаю город от грязи. Если кто-то считает себя вправе творить херню, у меня тоже есть право уничтожить его творение. Каждый раз, когда я убиваю очередную безнадежную горе-группу, я расчищаю чуть больше места для грядущего нового Дэвида Боуи.
И понятно, что Трэвис Бикл, как и любой одинокий стрелок, это не тот человек, которого с радостью приглашают на вечеринки. Нет, ты являешься без приглашения, самозваная гостья – с опозданием, во всем черном, – и стреляешь поверх голов в сторону сцены, и вечеринка… скисает. Робкие тихие люди или не очень уверенные в себе уже не стремятся высказываться. И не рвутся на сцену. К толпе обратятся лишь те, кто уверен в себе и безудержно дерзок и смел.
Атмосфера меняется – остаются лишь шумные экстраверты, перекрикивающие друг друга. Все интроверты расползаются по своим норам и уносят с собой тихие ноты и минорные аккорды. Репертуар сокращается, усыхает: играют только дремучее ретро, хиты прошлых лет. Все боятся встать в полный рост и сыграть что-то новое: что-то, что прозвучит слишком рискованно и слишком странно для нетерпимых ушей.
Потому что когда цинизм превращается в общепринятый способ взаимодействия, всякая изобретательность, всякая игривая радость становится невозможной. Цинизм вычищает культуру, как хлорка, убивая росточки миллионов идей. Цинизм означает, что ты на все отвечаешь: «Нет». Цинизм означает, что ты заранее настроен на разочарование. Собственно, поэтому все и становятся циниками. Потому что боятся разочароваться. Потому что боятся, что кто-то воспользуется их слабостью. Боятся, что их простодушие будет использовано против них, и когда они радостно схватят мир и попытаются запихнуть его в рот целиком, кто-нибудь непременно попробует их отравить.
Цинизм – это по сути страх. Цинизм липнет к коже и затвердевает плотным черным щитком – наподобие панциря у насекомых. Эта броня защитит твое сердце от разочарований. Но броня сковывает движения. В таких доспехах нельзя танцевать. Цинизм не дает тебе пошевелиться, и ты стоишь, как морская фигура, навечно замершая на месте.
И конечно, вся горечь иронии заключается в том, что молодые так рьяно впадают в цинизм, а им это вредно. Молодым надо двигаться, танцевать и доверять миру. Мчаться сквозь вихри Большого взрыва по галактике новых, еще не сформированных до конца, но уже гениальных идей и не бояться говорить: «Да! Почему нет?» – иначе культура их поколения превратится в собрание старых безвкусных метафор, агрессивных и намертво укоренившихся в коллективном сознании. Когда молодые впадают в цинизм, они убивают собственное будущее. Если всегда говорить только «нет», у тебя не останется ничего своего – только то, чему кто-то другой сказал «да», когда тебя еще не было и в проекте. Выбирая «нет», мы лишаем себя права выбора.
Когда каждый приходит на вечеринку со своим оружием, это уже никакая не вечеринка. Это война. Сама того не понимая, я превратилась в обреченного на поражения наемника в бессмысленной битве. Я убиваю собственное будущее.
