Я спрашиваю:
– Почему?
У меня ощущение, что я сейчас обоссусь – как ребенок, которому страшно, или когда он поранился, – и одновременно разревусь и умру, потому что взорвусь от слез.
– К ним «поступили сведения», – угрюмо говорит Крисси.
13
Нам сокращают пособие на ближайшие полтора месяца, пока в Службе социальной защиты «идет разбирательство» в связи с поступившими к ним сведениями о «возможных нарушениях». Мама с папой все тщательно подсчитали, исписав вычислениями обороты всех имевшихся в доме конвертов. Как оказалось, мы потеряли 11 процентов от всех поступлений.
Мысленно я с облегчением вздыхаю. Я ожидала 50 процентов, 90 процентов – что у нас отберут всё до единого пенни. И что потом? В 1993 году нам не светила даже богадельня. Может быть, нам пришлось бы переехать в дом к тете, как тем семьям, переживающим трудные времена, в романах XIX века. Гостевая семья в гостевой комнате, принятая в дом из милости. Семь Джейн Эйр всех возрастов – у сжалившейся над ними тетушки Рид. Мне пришлось бы спать в шкафу, а Люпена донимали бы привидения.
Одиннадцать процентов по сравнению с полным крахом – это вполне… терпимо? В конце концов, если я обрежу волосы на 11 процентов, я даже этого и не замечу. Если подумать, то все не так страшно.
Но размышляя об этих несчастных 11 процентах, я не учла один важный момент: мы и так еле сводим концы с концами. У нас нет никаких сбережений, никаких депозитов и ценных бумаг, которые можно было бы обналичить, чтобы продержаться без этих самых 11 процентов. Нам не удастся урезать расходы на «мелкую роскошь» вроде походов в парикмахерскую или подписки на журнал. Стрижемся мы сами, а журналы читаем в библиотеке. У нас нет никаких грандиозных планов, от которых можно временно отказаться, чтобы были деньги на жизнь, – мы не собираемся менять машину или делать ремонт в гостиной. И никогда не соберемся.
Нам не у кого взять денег в долг. Печальная правда о бедных состоит в том, что они общаются только с такими же бедными, как они сами, – с людьми, которые тоже не могут позволить себе никаких лишних трат. Печальная правда состоит в том, что когда ты очень бедный, при потере 11 процентов средства к существованию превращаются в средства для выживания. На 11 процентов меньше означает, что надо будет выбирать между едой и электричеством – а электричество и еда уже строго нормированы, и эти нормы уже вызывают тревогу. Одиннадцать процентов – не так уж и много, но когда ты очень бедный, эти деньги не просто необходимы, а жизненно необходимы.
Ты и так-то нетвердо стоял на ногах, а теперь и подавно. Ты неустойчив. Ты вот-вот упадешь.
Новые расчеты нашего существования скрупулезно расписаны на бумажке, прикрепленной к стене. Бюджет урезан уже до предела. Никаких дополнительных трат. Никакой баночки джема, никаких новых туфель. Жизнь практически замерла. Денег и раньше почти ни на что не хватало, а теперь их стало меньше на целых 11 процентов.
Ранним утром на следующий день после того, как родители рассчитали наш новый бюджет, я захожу к ним в спальню и сажусь на кровать.
– Слушайте, – говорю я. – Все не так плохо, как кажется. Я теперь зарабатываю! Когда придет чек с гонораром, я дам вам денег!
Я произношу эти слова со смесью страха и облегчения. Я действительно рада, что могу давать деньги родителям и перестать беспокоиться о завтрашнем дне. К тому же чем больше денег я дам им сейчас, тем меньше они будут сердиться, когда все раскроется и они узнают, что пособие сократили из-за меня. Из-за моей болтовни. Если я смогу заработать, скажем, тысячу фунтов и отдать эти деньги родителям до того, как все выяснится, может быть, они и вовсе не станут сердиться. Может быть, мне удастся купить их прощение! Они будут в большом долгу передо мной! По-моему, это отличный план!
Однако мама тут же рушит все планы.
– Когда придет чек – если он придет, – ты возьмешь половину всех денег и положишь их на сберегательный счет под проценты, – говорит она твердым голосом. – И половину всех денег, которые будут приходить потом. Мы с твоим папой уже все решили.
– Что?!
– Неизвестно, что ждет тебя в будущем, Джоанна, – говорит папа. – Бросить школу – это рискованный шаг…
– Никакой не рискованный! – говорю я. – Всем в «D&ME», типа, сейчас под тридцатник, и у них, типа, есть свои собственные дома. Это нормальная работа!
– Ты еще только начала работать, Джоанна, – говорит мама. – Тебе надо откладывать деньги.
Папа встает и идет в туалет:
– Пойду полью грядки.
Мама шепчет, придвинувшись ближе ко мне:
– Если бы твой папа откладывал деньги, ему не пришлось бы бросать музыку, когда распалась их группа. – На мгновение она становится собой прежней, той мамой, которой была до рождения близнецов. – Когда дела идут плохо, человеку нужны хоть какие-то деньги, чтобы не… застрять в тупике.
Она смотрит на близнецов, спящих на матрасе рядом с кроватью.
– Почему нам сократили пособие? – спрашиваю я.
– Думаю, скоро мы это узнаем. – Голос у мамы тихий, ровный и очень печальный. Такой голос бывает у тех, кто смертельно устал или загнан в угол. Когда таким голосом говорит твоя мама, внутри все цепенеет от страха.
Папа возвращается в спальню, и мама откидывается на подушку, вновь притворяясь обычной собой.
На следующий день к нам приходят какие-то двое парней и уносят телевизор. Это не наш телевизор, мы его взяли в прокате – в нашем квартале все так и делают. У кого есть 300 фунтов, чтобы купить себе телик? А теперь нам приходится жестко урезать расходы, и телевизор – лишь первая ласточка.
Мы с братьями провожаем его в прихожую и плачем, как на похоронах.
Потом возвращаемся в гостиную и встаем полукругом над пустым местом, где раньше был телевизор, – как печальные лесные зверюшки над бездыханным телом Белоснежки.
– Как будто у нас умерла мама. Настоящая мама, – говорит Крисси. Даже Крисси немножечко плачет – а Крисси не плачет вообще никогда. В последний раз он плакал, когда свалился с двухъярусной кровати прямо на кубики «Лего», раскиданные на полу, и содрал кожу на ухе.
Люпен бьется в истерике – сейчас как раз середина первого сезона «Твин Пикса», на который мы все залипаем.
– Теперь мы никогда не узнаем, кто убил Лору Палмер! – воет Люпен, брызжа слюной.
Даже мое предложение сыграть в «Твин Пикс» – завернуть Люпена в мусорные мешки и оставить в саду – не поднимает нам настроение. Через двадцать минут Люпен начинает ныть, что ему нечем дышать – хотя мы наделали дырок в пластиковом мешке, – и игра завершается, толком и не начавшись. Мы уныло сидим на дереве, размышляем о будущем без телевизора.
– Никакого «Синего Питера», никакого «Субботнего супермаркета», – сокрушается Люпен.
