Статью предваряет небольшое редакторское вступление от Кенни, где он описывает мой вечер с Кайтом: «Долли Уайльд летит в Дублин, тратит в баре 217 фунтов, проводит ночь в ванне у Джона Кайта и объясняет, почему Кайт «гораздо важнее, чем «Beatles» (Да ладно! – Ред.)».
В этой статье я попыталась передать свои ощущения от близости к музыке: когда ты держишь ее за руку, стоишь с ней на сцене, говоришь с ней всю ночь, слышишь, как она ходит в туалет. У меня была только одна задача: чтобы каждый, кто это прочтет, побежал покупать записи Джона Кайта. Я называла его «потрепанным ангелом, вышедшим в одиночный крестовый поход», и «бесстыжим мальчиком-певчим», и «бьющимся, кровоточащим сердцем в поношенном костюме». После каждого из таких описаний Кенни вставил редакторские восклицания: (Мадам знает толк в извращениях! – Ред.) или (Черт побери! – Ред.), – из-за чего мне становится не по себе.
Но Кенни не сделал ни одного замечания после абзаца, где я описываю Джона Кайта, когда он поет перед зрителями. Какое у него лицо. Как мокрая от пота челка падает ему на глаза. И тебе кажется, он поет лишь для тебя, а когда песня закончится, он прыгнет за борт, доберется вплавь до Парижа и начнет новую жизнь, потому что ему самому станет неловко за свою честность, за свою беспощадную откровенность. Так что, наверное, с этим абзацем все хорошо.
Это было мое первое в жизни любовное письмо, хотя тогда я этого не понимала. Меня даже не насторожил собственный возбужденный, граничащий с истерией тон. Не говоря уже о недвусмысленной фразе: «Я люблю Джона Кайта. Люблю его музыку».
Тогда мне казалось, что все очень тонко, изящно завуалировано. Но с тем же успехом я могла бы заполнить пространство в 2500 слов повторением одной простой фразы: «Я ПО УШИ ВТРЕСКАЛАСЬ В ДЖОНА КАЙТА».
После этой статьи Кенни больше мне не звонит с предложением работы. Телефон упорно молчит. Это тревожная, зловещая тишина. Никаких интервью, никаких новых заданий, никаких поездок в Лондон, сколько бы я ни звонила Кенни сама. Может быть, зря я бросила школу? Может быть, надо было остаться, получить аттестат и смириться с мыслью, что если кто и соберется защупать меня в углу, то разве что кто-нибудь вроде Крейга Миллера, совершенно далекого от рок-музыки. Может быть, я совершила ошибку.
В первые две недели все не так плохо, поскольку Джон укатил на гастроли в США. Я лежу на кровати, обложившись музыкальной прессой, и читаю обзоры его выступлений – с рвением матери, читающей письма сына с войны.
«Как ему там живется?» – с нежностью думаю я, открывая обзор концерта в Нью-Йорке, где Джон «совершенно очаровал публику своими сумбурными шуточками между песнями», каковые являлись «не столько объявлением следующих [не] хитов, сколько комическими номерами в исполнении романтичного Уитнэйла».
Я читаю и думаю: «Я знаю, какой он смешной, потому что он мой друг! Я помню, как он смешил только меня. Я слышала шутки, которые больше никто не слышал. Я видела, как он ходил в туалет. Больше никто не видел, как он ходил в туалет».
Через неделю выходит большая статья Роба Гранта, сопровождающего Джона Кайта на американских гастролях. Вот тогда мне и становится очень паршиво, на третьей неделе Anno domini Nostri Кайта. Господи, как это больно! Как больно это читать!
Я лежу на кровати, жую изюм и читаю о том, как Грант, по сути, украл у меня идеальную ночь – совершенно волшебную ночь, которую я попросила бы для себя, если бы наутро меня ждала казнь.
После концерта они шатались по барам до трех часов ночи, а в шесть утра Кайт сидел на балконе в своем гостиничном номере и пел Гранту свои новые песни, а над Нью-Йорком вставало солнце, и город полнился шумом нового утра.
Они позавтракали в кафетерии. «Прошу прощения, мэм, но у вас не работает музыкальный автомат». – «Потому что это сигаретный автомат, сэр». Потом сели на паром к статуе Свободы, пили виски из мини-бутылочек и беспрестанно курили «Мальборо» на верхней палубе под ослепительно-синим небом.
С каждым новым абзацем во мне растет злость. Я пережевываю изюм в черную пульпу, перетираю его зубами. Этот день Гранту не нужен – совершенно не нужен! Его любимая группа «Kraftwerk». Скорее всего, он, мудила, вообще не хотел проводить выходные с Кайтом, а хотел провести их с женой и детьми. А вот я бы… Я бы прониклась каждой секундой этого чудного дня. Я заглотила бы его целиком. Я бы выдавила все сияние из ночного неба – до последней капли, – а на рассвете сидела бы на балконных перилах, глядя на просыпающийся Нью-Йорк. Если бы в полдень меня пристрелили, я умерла бы с улыбкой на губах. Почему там не было меня? Это невыносимо. Какие-то левые люди пишут о жизни, которая должна быть моей, а я сижу где-то совсем в другом месте и не делаю ничего, только жду и медленно умираю. Кто-то другой пишет историю моей жизни – без меня.
Потому что, пока я сижу в этой комнате, меня как бы нет вовсе.
Меня попросту не существует.
– Тебя попросту не существует, пока ты сидишь в этой комнате, – говорю я собаке, чтобы она тоже знала. Потому что это действительно важно. – Девчонки-подростки, пока сидят в своих комнатах, как бы ненастоящие. Их просто нет.
Я подтягиваю колени к груди, чтобы стать словно пуля или пушечное ядро, и смотрю на стену, где фотографии Элизабет Тэйлор, Джорджа Оруэлла и Орсона Уэллса теперь заклеены новыми изображениями Джона Кайта. Идеальная иллюстрация моего внутреннего состояния.
– Мне надо выбраться из этой комнаты, – говорю я Джону Кайту. – Пожалуйста, дождись меня. Не растрачивай все веселье прямо сейчас. Не объедайся другими, которые не я. Не порть себе аппетит.
Я лежу и кусаю пальцы. В последнее время я часто кусаю пальцы – костяшки пальцев. Малыши сосут пальцы, взрослые их кусают. Взрослые тоже нуждаются в утешении – и кусают пальцы, запершись в комнате, когда никто их не видит. Так они подавляют тревожность – низводят ее до двух полукруглых отметин от зубов на коже.
– Мне надо выбраться из этой комнаты.
И я знаю, как именно. На следующей неделе Джон Кайт возвращается из Америки и дает концерт в Лондоне, в клубе «Сокол». Я выйду из комнаты, сяду в электричку, приеду в Лондон и вернусь в игру.
Я радостно бегу вниз, чтобы сообщить маме, что скоро поеду в Лондон увидеться с Джоном Кайтом. Я уже придумала, что надеть. Платье в цветочек из секонд-хенда. Джону понравится девушка в платье в цветочек. Я убью Джона Кайта платьем в цветочек. В хорошем смысле.
Уже на лестнице я замечаю: что-то случилось. Кажется, что-то плохое. Мама с папой выходят из дома – мама плачет, папа в спешке хлопает дверью. Крисси стоит в прихожей, держа в руках вскрытый конверт из плотной светло-коричневой бумаги. Можно подумать, что если я столько раз представляла себе это мгновение, я уже знаю, как с этим справляться. Но я не знаю. Я никогда не решалась представить, что будет дальше.
Я спрашиваю:
– Что случилось?
– Нам сокращают пособие, Джоанна, – говорит Крисси.
