В феврале, когда мои постоянные гонорары зачастую доходят до ста фунтов в неделю, я иду в школу к одиннадцати утра, сажусь в приемной у кабинета школьного секретаря и слушаю в плеере «Jane’s Addiction». Жду, когда ко мне выйдет наша секретарша.
– Я ухожу из школы, – радостно сообщаю я ей, снимая наушники. Мы обе слышим, как Перри Фаррелл вопит в миниатюрных динамиках: «СЕКС ЭТО НАСИЛИЕ!» – Я не смогу продолжать свое образование. Я убегаю с цирком. Я продала душу рок-н-роллу.
– А родители знают? – спокойно спрашивает секретарша, как будто слышала все это миллион раз.
– Еще нет, – говорю я, беспечно взмахнув рукой. – Но они будут не против, я знаю.
Я отдаю ей мой школьный галстук.
– Передайте его Тиму Уотсу из десятого «Д». Пусть у него будет запасной галстук, а то свой он жует. Кажется, у него до сих пор режутся зубы. И у него еще даже не ломался голос. Видимо, это какое-то генетическое отклонение. И еще кое-что. Просто для сведения. Это Энди Уэбстер включил пожарную сигнализацию в прошлом году. Аннет Кеннеди дает себя щупать мальчишкам за двадцать пенсов, а миссис Кук не в состоянии справиться с классом на уроках религии. Тим Хьюли, евангелик с заячьей губой, забирается с ногами на парту, когда она пишет на доске. А еще он нередко снимает штаны и демонстрирует классу свои причиндалы. По-моему, у него очень серьезные психические проблемы. И явная асимметрия мошонки. Одно яйцо вдвое больше другого. Не знаю, нормально это или нет, – но скоро узнаю, потому что хочу оторваться по полной, пока я еще молода.
Секретаршу нисколько не впечатляет сакраментальная фраза Риццо из «Бриолина». Она убирает мой галстук в карман и говорит:
– Я поставлю в известность директора и отправлю письмо твоим родителям.
На перемене я сообщаю друзьям, что ухожу из школы.
– Везет тебе, – говорит Эмма Паджетт, вытаращив глаза. – Ты у нас героиня. Живая легенда.
Крисси стоит поодаль и смотрит на меня. Смотрит неодобрительно.
Домой я иду самой длинной дорогой. Мои одноклассники, теперь уже бывшие, расписали мне на прощание всю школьную блузку. Маркерами и фломастерами. У меня на рукаве красуется мультяшный мышонок с пожеланием: «ТАК ДЕРЖАТЬ!» На спине – надпись «МЭДЧЕСТЕР НАВСЕГДА». На воротнике – «ВПЕРЕД И С ПЕСНЕЙ». Я похожа на стену в девчоночьем туалете.
До дома я добираюсь в начале седьмого. Мама, папа и Крисси сидят в гостиной. Они похожи на разъяренный межгалактический сенат, готовый объявить войну дерзким джедаям, то есть мне.
– Что ты затеяла, Джоанна? – говорит папа. – Ты бросила школу?
– Завтра утром вернешься в школу и скажешь, что ты хорошенько подумала и поняла, что была не права, – говорит мама.
– Я не могу. Я уже отдала мой школьный галстук. И это моя единственная белая блузка, – говорю я, показывая на «ВПЕРЕД И С ПЕСНЕЙ» на воротнике.
– До утра у тебя будет время, чтобы ее отстирать. И объясни нам, пожалуйста, какого черта ты делаешь, – говорит мама. – Нельзя просто так бросать школу.
– Люди учатся в школе, чтобы потом устроиться на работу. А у меня уже есть работа, – говорю я. – И если я буду учиться в школе, я не смогу делать свою работу. Концерты кончаются не раньше одиннадцати. На прошлой неделе я заснула в бассейне. Реально заснула. Плавала вниз лицом, как мертвое тело в «Бульваре Сансет», и все швыряли в меня пенопластовыми досками. Я уже отказалась от интервью из-за этой дурацкой контрольной по математике. Мне вообще никогда не понадобится математика! Мне нужен только английский язык! Я уже очень даже неплохо пишу, а буду писать еще лучше, и заработаю кучу денег, и найму себе бухгалтера! Я все продумала. Я же не дура.
Я в жизни не видела маму такой сердитой. Сейчас все даже хуже, чем в тот раз, когда мы с Крисси – тогда еще совсем мелкие – нарядили большого пупса в одежду Люпена и выкинули его из окна спальни с криками: «НЕТ, ЛЮПЕН! НЕТ!», когда мама подходила к дому. Нам крепко влетело. Тогда мама злилась весь день и весь вечер.
Теперь она злится неделю. Конкретно в тот вечер мы с ней ругаемся до полуночи – причем с девяти вечера я непрестанно рыдаю и бьюсь в истерике.
На следующий день мама будит меня в семь утра, стаскивает с меня одеяло.
– ВСТАВАЙ В ШКОЛУ, – говорит она.
Я отвечаю, что никуда не пойду. Мама тут же начинает орать.
– Я работаю с текстами и языком и поэтому ненавижу использовать в речи клише вроде «Мне уже ШЕСТНАДЦАТЬ, и я САМА РАСПОРЯЖАЮСЬ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНЬЮ», – говорю я, решительно лежа в постели. – Это будет банально и пресно. Поэтому я ничего не скажу, а покажу на наглядном примере.
Я натягиваю одеяло обратно.
– Это значит, я не пойду в школу, – поясняю я на всякий случай, если мама вдруг не поняла. – Я сама распоряжаюсь собственной жизнью. Скажи Люпену, пусть сделает мне сандвич с тертым пальцем.
Эта реминисценция с теркой и пальцем Люпена вовсе не кажется маме забавной. Минут через двадцать она уходит, и приходит папа.
– Ты должна получить образование, Джо, – говорит он, садясь на кровать. У него совершенно другой подход. Примирительный. Мягкий. Почти… неуверенный. Словно он сам сомневается в правоте своих слов. – Ну, знаешь… Окончить школу. Сдать экзамены. Получить аттестат.
– Ты не оканчивал школу, – говорю я.
Папа бросил школу в пятнадцать лет ради музыкальной карьеры в рок-группе. Мы знаем все папины истории: концерты в пабах для работяг, в стрип-клубах и на американских военных базах; как они выступали, как ели бифштексы, как проститутки учили их играть в покер и как им не хватило буквально полгода, чтобы пробиться наверх – и добиться успеха.
– Да, – говорит он. – Я – нет.
Потом мы долго молчим, мысленно обозреваем наш дом. Затертый до дыр палас на лестнице. Книжный шкаф, сооруженный из досок и кирпичей. Старенький, страшненький секретер, явно не для телешоу «Антиквары на выезде». Протекающий душ. Детская коляска со сломанной ручкой. Засохший мышиный помет в глубине стенных шкафов. Внизу громко плачет кто-то из близнецов.
Папа вздыхает. Его лицо вдруг становится очень печальным. Я встаю и обнимаю его крепко-крепко. Он сажает меня к себе на колени, впервые за многие годы.
– Папа, тебе же нельзя. Твои ноги! – говорю я, осознавая, насколько стала крупнее с последнего раза, когда сидела на коленях у папы.
Я кладу голову ему на плечо. От него пахнет потом, сигаретами и дегтярным мылом.
– Эх, доченька, – говорит он.
Мне хочется сказать ему: «Я не просру свои шансы, папа. Я не просру их… как ты. Я усвоила твои уроки. У меня все получится, я точно знаю», – но это значило бы признать вслух, что у папы не получилось, что он все просрал. И как потом мне смотреть папе в глаза?
Поэтому я говорю:
