Перед тем как спрыгнуть с крыши горящей фабрики – под грохот взрывающихся газовых баллонов, – папа начал кричать:
– Оно меня нашло! Оно меня нашло!
Он выкрикивал эту фразу, пока не ударился об асфальт на стоянке.
А когда человека находит «оно», что-то происходит с его глазами. Когда он злится, они становятся очень бледными, почти бесцветными, как просвечивающий фарфор или тонкая костяная пластина, и его злость наполняет весь дом, и всем домочадцам приходится жить в этой злости. Чем-то он заражается – от взрывов. Теперь и он тоже взрывается изнутри, пытаясь рвануть посильнее любого взрыва. Потому что страх перед взрывом не отпускает его никогда.
Злость – это страх, доведенный до точки кипения.
И если ты спросишь совета у напуганного человека, ответ всегда будет один, независимо от предмета разговора:
– Беги.
Плохой день
Я сижу на заборе в саду. Сижу и плачу. Две недели назад Тэтчер подала в отставку – но плачу я не поэтому.
Папа сидит на ступеньках, ведущих к лужайке, и сердито курит. Я задала ему вопрос, и ответ был очень долгим и яростным. Я выбрала не самый удачный день, чтобы заговорить с папой, – день белых костяшек. Бесцветных глаз. День, когда его донимают боли. Вот почему он отвечал мне почти полчаса, с каждой минутой все громче и злее. Минут десять назад я расплакалась. Сейчас я на грани истерики, но, кажется, папа уже завершает свою пламенную речь.
– …и если ты собираешься стать писателем, Джоанна, – говорит он с побелевшими от злости губами, – если ты собираешься стать писателем, то становись. Просто, ептыть, пиши. Напиши что-нибудь! НАПИШИ ЧТО-НИБУДЬ. Прекращай жевать сопли и просто пиши. Меня бесит, когда человек говорит, что он собирается что-то сделать, и не делает ни хуя. Давно пора что-то делать, Джоанна. Чего ты ждешь? Иди и пиши.
Он поднимается на ноги и ковыляет к дому, тихо постанывая от боли:
– Блядские ноги.
Я так сильно икаю, что просто не в состоянии высказать то, что мне хочется высказать: «Все не так просто! Все не так просто, папа. Мне всего лишь четырнадцать, и писателями не становятся так вот просто. Я еще даже не слышала никакой новой музыки! Мне страшно ездить одной в автобусе! Я сижу за столом и не знаю, где прячутся слова! Все не так просто!»
Все очень просто.
9
Октябрь 1992
Долли Уайльд сидит на низкой ограде рядом с башней «IPC Media» в Лондоне, на Южном берегу. Ее волосы собраны в изысканную прическу под восемнадцатый век и заколоты на затылке шариковыми ручками. У нее за спиной – река Темза, широкая, плоская, бурого цвета. Купол собора Святого Павла выпирает посреди горизонта и как будто гудит на низкой басовой ноте, наподобие отголосков далекого гонга. Это Лондон, где Джон Леннон и Пол Маккартни сидели друг напротив друга, глаза в глаза, гитара в гитару, и играли в самую великолепную из всех игр – быть «Beatles», в 1967 году, – и где теперь «Blur» напиваются в «Своих людях». Это лучшее место на свете.
В лучшем месте на свете сидит Долли, держа на коленях раскрытый блокнот, и старательно делает вид, что она что-то пишет, поскольку явилась почти на час раньше назначенной встречи, и нельзя просто сидеть – надо изобразить занятость. Она сидит на ограде у здания, потому что ни разу в жизни не бывала в кафе или в пабе и боится сделать что-то не то. А уж сидеть на ограде она умеет, у нее большой опыт, вот она и сидит. И пишет в блокноте:
«В Лондоне все какие-то странные, все ходят в бежевых или светло-коричневых пальто – не как в Вулверхэмптоне, где у каждого есть только ОДНА куртка, черная или темно-синяя и непременно из плащевки. Лондонцы ходят быстро. У них даже лица другие – все черты как бы текут прочь от носа, – носы похожи на носовые обтекатели реактивных самолетов. В них есть стремительность. У каждого есть какая-то цель. Здесь везде ощущаются деньги. Ты прямо слышишь, как тут делают деньги. Раньше я не понимала, почему люди голосовали за Маргарет Тэтчер – в Вулверхэмптоне это казалось дикостью, – но здесь, в Лондоне, все обрело смысл. Я понимаю, почему здешние люди считают шахтеров и фабричных рабочих пережитком прошлого века. Мне трудно представить кого-то из моих знакомых в здешнем окружении. Лондонцы ходят и говорят, как в кино. У меня нет ощущения, что я попала внутрь фильма, – разве что это фильм «Человек-слон». Может, мне стоит надеть на голову мешок. Отличная мысль. Я так волнуюсь! Мне кажется, все было бы намного проще, если бы я ХОТЬ С КЕМ-НИБУДЬ ЦЕЛОВАЛАСЬ. У нецелованных, как правило, меньше авторитета».
Долли Уайльд делает вид, что сосет ручку, как будто это сигарета, но понимает, что держит ручку, как ручку, и сразу же превращается обратно в Джоанну Морриган. У нее получилось пробыть Долли Уайльд примерно девять минут.
Что внушает тревогу – потому что ей предстоит собеседование, и его надо пройти в образе Долли Уайльд, поскольку у шестнадцатилетней Джоанны Морриган нет никаких шансов получить работу в музыкальном журнале «Disc & Music Echo». Все письма в «D&ME» Джоанна Морриган подписывала «Долли Уайльд», она говорила с редактором по телефону как «Долли Уайльд», и под всеми обзорами всех двадцати семи музыкальных альбомов, которые она отсылала в журнал – аккуратно набранных на компьютере дяди Джима и распечатанных на его принтере типа «ромашка» (Принтер «Ромашка»! Можно было бы взять псевдоним «Ромашка Принтер»!) – по одному в день, в течение двадцати семи дней – стояла авторская подпись «Долли Уайльд».
Хотя, конечно, это еще не авторская подпись. Имя становится подписью, когда его напечатают под статьей в журнале или газете. А пока это попросту имя, но распечатанное на принтере.
И сегодня как раз тот день, когда Долли Уайльд войдет в редакцию «D&ME» и узнает, превратится ли ее имя в авторскую подпись или так и останется просто именем.
Все эти два года я строила образ «Долли Уайльд – музыкального журналиста» так усердно, как только могла. Я взяла в библиотеке уже 148 альбомов, прослушала практически все передачи Джона Пила и стала экспертом в области инди/альтернативной музыки 1988–1992 годов. Я много думала и могу рассказать, как звучит музыка девяностых для шестнадцатилетней девчонки.
Есть три категории.
Во-первых, шум. Белый шум. «Ride», «My Bloody Valentine», «The House of Love», «Spaceman 3», «Spiritualized», «Slowdive» и «Levitation». Как шум поезда дальнего следования, проезжающего мимо станции посреди ночи, – но ты наблюдаешь за ним не с платформы, а стоишь на путях, лицом к приближающемуся составу, как Бобби в «Детях железной дороги», – и широко открываешь рот, и поезд въезжает в тебя, как в тоннель, и бешено кружит по венам.
Нельзя спорить с шумом, шум нельзя вразумить – шум не бывает правильным или неправильным, он не обманывает ожиданий и ничего не обещает, такого шума не было никогда прежде, его невозможно ни в чем обвинить, и его невозможно принизить. Я люблю этот шум. Если кто-нибудь спросит: «О чем ты думаешь?» – я укажу на него.
