На самом деле очень даже слушаю. Буквально вчера я изобразила потрясающую пантомиму под «Городскую черту Натбуша», и Люпен рыдал от смеха.
– Я читаю «Disc & Music Echo», – говорю я. – Теперь я прибиваюсь по «Stone Roses», и «Happy Mondays», и «Bongwater». То есть я еще не слушала «Bongwater». Но они мои любимые.
Она смотрит на меня.
– Я жду, когда их привезут в библиотеку, – поясняю я. – И слушаю Джона Пила.
– Тебе нравится Джон Кайт? – спрашивает она, как будто это проверка.
– Это кто?
Эйли опять выдыхает дым – явно решая, стоит ли тратить время на объяснения. Бросив быстрый взгляд по сторонам, она убеждается, что на данный момент ничего интереснее ей не светит.
– Потрясающий парень из Уэльса, очень талантливый. Он из бедной семьи, вечно бухой. Что-то среднее между «American Music Club» и Гарри Нилсоном. У него только что вышел концертный альбом, где он хохмит между песнями, а потом поет о том, как его мама лежит в психушке.
– Надо будет послушать, – говорю я, вертя в пальцах незажженную сигарету.
– Я его нарисовала, – говорит Эйли, доставая блокнот. – Я рисую всех музыкантов, которых люблю.
Она показывает мне альбом. Эйли совсем не умеет рисовать. Я смотрю на портрет какой-то костлявой блондинки.
– Это Зуул из «Охотников за привидениями»?
– Это Дебби Харри, – говорит Эйли. – С ее подбородком пришлось повозиться. А это Джон Кайт.
Она показывает мне карандашный рисунок. Толстый взлохмаченный парень, курящий сигарету. Он похож на бочонок, сделанный из сломанных матрасных пружин.
– Я люблю Джона Кайта, – говорит Эйли. – Это тоже его портрет, только я напортачила с волосами, и пришлось переделать его в Слэша из «Guns N’ Roses».
Мы листаем ее альбом. Эйли все еще курит.
– У тебя тут сплошные Слэши, – говорю я.
– Если кто-то не получается, я переделываю их в Слэша из «Guns N’ Roses», – говорит Эйли. – Так проще всего. Надо лишь накалякать побольше волос и пририсовать сверху шляпу-цилиндр. Вот это, – она показывает на стоящего за синтезатором Слэша в дутой куртке, – был Крис Лоу из «Pet Shop Boys».
Эйли докуривает сигарету и тушит ее о ступеньку.
– То есть ты еще не получила альбомы, но хочешь стать музыкальным журналистом? – спрашивает она так, словно ей действительно интересно.
– Да. На оба вопроса.
Эйли молчит, думает.
– Ну, тогда притворяйся, пока не начнет получаться, – говорит она наконец. Знаменитый девиз геев-трансвеститов, произнесенный унылой готкой в непреходящей депрессии, с монотонным вулверхэмптонским акцентом.
– Притворяйся, пока не начнет получаться.
Я размышляю об этой мудрости – третьей великой истине, которую я уяснила за год наряду с «Не выдавай никому свои тайны» и «Не изображай Скуби-Ду в прямом эфире», – и тут из дома вываливает толпа дядюшек.
Дядя Джарет купил в баре навынос бутылку «Асти Спуманте», и теперь все мужчины семейства деловито копают яму в палисаднике дяди Джима.
– Мы зароем бутылку в земле, – говорит дядя Джарет, – а потом, в день, когда Тэтчер откинет копыта, мы ее откопаем и выпьем на радостях.
Ему отвечает хор одобрительных голосов. Дядя Джарет засыпает яму землей, махая лопатой, что твой маньяк, – весь потный, но очень довольный.
Дядя Джим наблюдает, как Джарет утрамбовывает землю ногами и втыкает в нее прутик, чтобы обозначить место захоронения.
– Теперь осталось дождаться, когда эта сука сыграет в ящик, – тихо говорит он. – При нас она появилась и при нас же уйдет. Мы ее переживем. Мы их всех переживем.
Все секунду молчат – смотрят на прутик, воткнутый в землю, многозначительно курят, как умеют только мужчины. Потом папа кричит:
– Потому что мы все ВНЕБРАЧНЫЕ СЫНОВЬЯ БРЕНДАНА БИЭНА, И ОНИ ЕЩЕ ПОЖАЛЕЮТ, ЧТО С НАМИ СВЯЗАЛИСЬ!
Все ликуют, и дядя Джим идет в дом – за пивом и стульями.
Уже смеркается. В доме напротив тоже идет гулянка. Оттуда доносится «Еще попляшем на твоей могиле» Элвиса Костелло. Похоже, ночь будет веселой.
Если вам интересно, почему мы такие бедные и почему папа не может устроиться на работу, я скажу почему. Пойдемте к нам, и я вам покажу. На папиной тумбочке у кровати. Большой белый пластмассовый пузырек с таблетками. С папиными таблетками.
Папа играл в рок-группе, и когда стало ясно, что музыкой денег не заработать, он пошел работать пожарным и в один – отнюдь не прекрасный – день оказался в ловушке на крыше горящей фабрики.
Когда он очнулся в больнице, ему сказали, что у него переломана почти четверть всех костей в теле. Тяжелейшие травмы после прыжка с крыши. Ему сделали шестнадцать операций, и теперь он у нас как Железный дровосек – сплошные болты, и титановые пластины, и металлические суставы-шарниры, и когда он лежит на диване, мы притворяемся, что смазываем его из масленки.
Он показывал нам список всех своих сломанных костей и рентгеновские снимки, сделанные в больнице. Было интересно заглянуть внутрь плеча или стопы. На его правой стопе был участок, похожий на кучку пыли, – кости, раздробленные в порошок. А болты были точно такие же, как строительные болты из коробки с инструментами, – только внутри человека, настоящего человека, нашего папы.
У папы всегда все болело, и нам нельзя было садиться к нему на колени. Надо было беречь папины ноги. На папе не прыгают и не висят. С папой не поиграешь ни в салочки, ни в лошадки. Если шел дождь, папу надо было укрыть одеялом, потому что при влажной погоде боли усугублялись. Вот почему в дождливые дни в доме было особенно мрачно: папа лежал на диване, белея костяшками пальцев, и мы понимали, что крики уже на подходе – ждут на крыльце или даже в прихожей.
– У меня ломит все кости, – говорил он, когда мы потихонечку уходили из комнаты, с непрочитанными книжками или куклой-марионеткой, в которую так и не поиграли. – Снова грянул артрит.
И он сжимал губы в тонкую линию, и его нога костенела металлом под одеялом, и дождь лил и лил, и муравьи копошились под диваном, и дождь продолжал лить.
И в эти самые тяжкие дни папа нам говорил:
– Я опять соберу группу и вытащу нас отсюда, детишки. Честное слово. Я вам обещаю. Надолго мы здесь не задержимся. Уже на будущий год в это время – никаких больше тостов с фасолью. Я умчусь в лимузине и поселюсь в «Ритце» – и вы все поедете вместе со мной!
Это было в 1982-м, когда были только мы с Крисси. Теперь, в 1990-м, у нас есть еще Люпен и близнецы. Нам понадобится очень большой лимузин. Как те, что в Америке. Как в сериале «Даллас». Но пока мы живем на пособие по инвалидности, на пособие малоимущим и пособие на содержание детей, лимузин нам не светит.
У папы болели не только суставы и кости. Тогда мы об этом не знали, но спустя много лет (за выпивкой в баре – вот почему люди пьют; все секреты хранятся за барной стойкой! Спросите, и вам ответят!) один из бывших папиных сослуживцев рассказал нам, как все было на самом деле.
