Моя вахта у двери в прихожей не осталась незамеченной братьями, поскольку теперь а) я не участвую в их игрищах, и б) им приходится переступать через меня, чтобы подняться наверх в туалет.
– Поиграй с нами, Джоанна, – просит Люпен на третий день летних каникул, свисая с перил, куда он забрался на манер Человека-паука.
– Слезь с перил, недоумок, – говорит ему Крисси, пробираясь наверх и стараясь меня отпихнуть.
Но я не двигаюсь с места. Я, как Грейфрайерс Бобби, охраняю могилу хозяина. Я спасу эту семью.
Это самое тухлое лето за всю мою жизнь. В прошлом году в первый день летних каникул мы залили весь сад из шланга: нижние ветки орешника отражались в коричневом земляном супе. Как будто у нас тут тропическое болото. Мы прыгали в это болото из окна кухни – вода доходила Люпену до колен – и промокли до нитки. А потом мы залезли на дерево, и сосали кубики замороженной «Рибены», и пели «По кругу» группы «Beach Boys» пронзительными высокими голосами, пока соседи не повысовывались из окон и не стали орать, чтобы мы, на хрен, заткнулись. Нам было весело.
А это лето… Да, это лето уже безнадежно испорчено. Я не могу потеряться в самозабвенных ребяческих играх – боюсь пропустить скрежет крышки почтового ящика. Я сижу где-то на краешке всякой игры, не включаясь в нее целиком, постоянно дергаюсь и срываюсь к двери – потом возвращаюсь, временно успокоившись, но заранее опасаясь следующей доставки почты. Днем мне приходится постоянно держаться настороже.
А по ночам я никак не могу заснуть, лежу рядом с Люпеном, тихонько сопящим у меня под боком, и раз за разом проигрываю в голове тот кошмарный момент, когда письма будет уже невозможно остановить, и родители узнают правду, повернутся ко мне – сломленной, оцепеневшей от ужаса – и скажут:
– Джоанна, что ты наделала? Что ты сделала с нами, Джоанна?
Что я наделала? И что делать теперь, чтобы это исправить?
На самом деле мне кажется, я потихоньку схожу с ума. Я считаю себя предательницей. Я предала свою семью. Мне физически плохо и страшно от мысли, что из-за меня наша и так-то весьма небогатая и неустойчивая семья – с бледным призраком вместо мамы и папой, непризнанной рок-звездой, – окончательно скатится в нищету и погибнет. У меня кипит мозг. Кровь бурлит адреналином. Его слишком много – я в нем тону, меня от него мутит. У меня постоянное ощущение, что Апокалипсис вот-вот постучит в нашу дверь, буквально через полминуты.
Эти адреналиновые приливы только усугубляют буйство гормонов – вот такое печальное, сумрачное созревание. Точно так же, как тестостерон и эстроген создавали новые нейронные связи, когда мне было двенадцать, теперь, в четырнадцать лет, адреналин выжигает еще одну сеть – еще одну карту – эстакады, летящие над, и тоннели, идущие под уже существующими дорожками, – потайные укрытия, куда можно забиться испуганным мыслям, и скоростные отрезки, где мысли будут перемещаться еще быстрее. Все быстрее и быстрее. Подгоняемые страхом, мои мысли несутся вскачь – лихорадочным, спотыкающимся галопом, – и, кажется, не остановятся никогда. Иногда я боюсь, что они меня просто затопчут.
Я сижу вместе со всеми в гостиной, слушаю, как родители обсуждают разнообразные планы на будущее – поменять заднюю дверь, съездить к папиным братьям в Уэльс, – и думаю: «Когда придет это письмо в плотном коричневатом конверте, у нас уже ничего не получится. Мы переедем в ночлежку и будем жарить крыс на огарке свечи, и все это из-за меня».
Из-за адреналина я становлюсь дерганой и беспокойной. Вечно сжимаю кулаки. Скриплю зубами во сне.
Даже теперь, по прошествии стольких лет, я всегда безошибочно узнаю тех, кому в юности довелось пережить эти приступы страха, – других таких же, как я, детей, выросших в нестабильных условиях, когда кажется, что земля рушится под ногами и тебе не на что опереться. Эти дети сидят в темноте, и не могут уснуть, и представляют себе пожар, в котором горит вся семья, и надо решить – надо решить – надо решить, – кого первым спасать из огня и от будущего. Дети, выросшие на кортизоле. Дети, которые думают слишком быстро.
«Наверное, так себя чувствует человек, укушенный радиоактивным пауком», – угрюмо размышляю я на второй месяц своего внутреннего раздрая. У меня ощущение, что я становлюсь насекомым. С блестящими черными глазами. Из-за адреналина у меня постоянно расширены зрачки, как у закоренелого наркомана.
Я кое-что рассказала Крисси – о моих неуправляемых страхах, – и он советует мне почитать «Превращение» Кафки (Bantam Classics, 1972). Я читаю две первые главы, и мне становится так жутко, что я выношу книгу на лестницу, лишь бы не держать ее в комнате. Меня пугает сама мысль о возможности превращения во что-то другое.
Безусловно, такие страдания не должны пройти даром. Наверняка кто-то ведет подсчет всех разов, когда мое сердце едва не выпрыгивает из груди, словно бьющиеся в судорогах часы, – когда я тону в море адреналина, не говоря никому ни слова. Я усвою урок, преподанный мне страхом: когда мне будет плохо, я никому ничего не скажу. Никогда не признаюсь в своей слабости. Такие признания ничего не дают. От них становится еще хуже.
Лучше не говорить людям, что тебе плохо. Взросление означает способность хранить секреты и делать вид, что все прекрасно.
В конце концов я иду за ответом туда, где всегда можно найти информацию о чем-нибудь непонятном, волнующем или пугающем: в библиотеку. Ответ должен быть там – среди двадцати тысяч книг, спокойно ждущих на полках. Я сижу на полу в секции медицины. Ответ дает пятая из просмотренных мною книг: мое состояние называется «тревожность».
Я удивлена. «Тревожность» это когда ты сидишь весь на нервах, потому что молочник опаздывает с доставкой. Я-то думала, что «тревожность» связана с переживаниями, что ты пропустила первые пару минут «Наблюдателя», или с предвкушением подарков на Рождество.
Но как выяснилось, существует множество видов тревожности. Часа через два перекрестные ссылки выводят меня на объемистый том под названием «Мужество быть» авторства немецкого философа и теолога Пауля Тиллиха.
Тиллих делит тревожность на три категории: «онтическая, или сущностная тревожность», связана со страхом смерти или со страхом перед судьбой. «Моральная тревожность, или тревожность осуждения», проистекает из чувства вины за свое бытие и поступки. «Духовная тревожность» это страх пустоты и отсутствия смысла в жизни.
Идентифицировав свою тревожность как преимущественно «моральную» с небольшой примесью «онтической», я листаю «Мужество быть» в надежде найти рецепт исцеления от этих кошмарных недугов. В самом конце Тиллих делает вывод: бороться с тревожностью невозможно, ее надо просто принять. «Это часть человеческого бытия», – говорит он совершенно спокойно.
Прислонившись спиной к книжному стеллажу, я размышляю о рекомендации Тиллиха. Принять эту тревожность как часть бытия – на всю жизнь. Вечно кипеть в этом ртутном наэлектризованном супе, когда нервы звенят, словно крошечный колокольчик над дверью вмиг опустевшего магазина, буквально через минуту после ядерного взрыва, когда все лежат мертвыми и только я еще стою.
