– Кто его знает, трудно сказать.
Когда Кристофер ушел, Чарли, лежа на убогом матрасе, слушал пульсацию басов с анархистской гулянки. В задней двери появилась чья-то фигура и запустила в ночь петарду – над стеклянной крышей взвились белые дуги. Словно ворчливый сосед, Чарли забеспокоился, что может случиться пожар. Что вы там празднуете? – думал он. Но он знал, что им есть что праздновать. Свою молодость, все то, что у них впереди. Они находились в начале своей истории, а Чарли казалось, что он находится в конце своей. Ему было всего двадцать три, но он чувствовал, как кости его дряхлеют под кожей. А что было под кожей у Оливера? Чарли чувствовал: вся эта беготня с тетрадью Оливера, писательство, блуждание по улицам были напрасными; в его распоряжении были только неверные истории.
Однако. Вот удивительный парадокс: освободившись от надежды узнать правду, от попыток отыскать дорогу в их старые мистические порталы, Чарли почувствовал право на неудачу. Он разрешил себе предаться ностальгии, которая мучила его в тот вечер, разрешил себе отбросить провальные журналистские амбиции, вызвать к жизни своего собственного воображаемого, незаконченного Оливера, пусть только на страницах своего молескина. Только его собственный образ Оливера, который всегда казался Чарли намного четче, чем его образ самого себя. «Тебя зовут Оливер Лавинг», – написал Чарли.
Позже Кристофер вернулся, неся в пластиковой коробке гамбургер, который он тайком протащил мимо своей веганской компании. И предложил Чарли «поучаствовать в истории с твиттер-аккаунтом, который мы собираемся запустить. Будем писать твиты от имени людей, у которых нет доступа к компьютеру. Которые часто не умеют писать и читать. Нигерийские секс-рабы, вьетнамские фабричные рабочие, вымирающие коренные народы Бразилии. Типа такого. Мы назовем это „Твиты из преисподней“. Но фишка в том, что нам нужен человек, который хорошо пишет. И мы подумали, что ты как раз можешь подойти».
– Кто знает, – ответил Чарли. – Возможно, это как раз работа для меня.
Но пока Чарли продолжал заполнять страницы. Он стащил у анархистов пачку листовок «Против „Макдоналдса“» и заполнял оборотные стороны все новыми словами.
Чарли знал, что на это мать сказала бы: «Вот типичный Чарльз Гуднайт Лавинг». Он все еще обитал внутри мечты о брате, которого описывал со всей возможной эмпатией, при этом отгородившись от настоящего Оливера – так же, как он отгородился от дневного света, так же, как выключил и больше не включал мобильный. Чарли стал ночным животным, он увлеченно рыскал по прошлому в свете луны, забыв о нынешнем Оливере, о драме возле четвертой койки, об обследовании в Эль-Пасо. Муки совести только заставляли его писать еще быстрее.
Но однажды, спустя неделю после прибытия в Остин, Чарли, как обычно, проснулся поздно и вдруг обнаружил, что его кожа не хрустит от жара. Он вышел на улицу и глубоко вдохнул прохладный сентябрь. Даже крики пересмешников тем поздним утром не казались такими злобными – птицы щебетали весело, как иволги. Чарли попытался сесть за работу днем, но в голове было пусто, солнце отупляло. Он подумал, что можно проветриться, прокатившись по городу, но не смог завести мотоцикл. Его верный «сузуки», очевидно, был истинным обитателем пустыни; в зеленом, влажном Остине он наконец скончался.
В тот же вечер, когда Чарли, помочившись возле виргинского дуба на заднем дворе, стряхивал последние капли, о его лодыжку потерлось что-то пушистое. Он ошарашенно обернулся, неуклюже натягивая джинсы, и увидел возле своих ног черного скулящего мопса. Его перекошенную мордочку, эти черты, сжатые в гримасу любвеобильного недовольства, не узнать было невозможно. Чарли склонился к собачке, подхватил ее на руки, и, пока ее длиннейший язык облизывал ему лоб, он нашел ошейник: розовый ремешок в стразах с подвеской в виде косточки, на которой значилось имя «Эдвина» и телефонный номер Чарли.
– Эдвина! – сказал он, и та снова взвыла. – Но как?
– Наконец снова вместе.
Чарли крутанулся волчком, так что ноги Эдвины описали круг в воздухе. На бордюре тротуара, возле задней двери, чуть изогнувшись, стояла фигура – видение из нуарного фильма.
– Ребекка?
– Удивлен? – спросила она. – Но у меня не было выбора. Эдвина мне о тебе все уши прожужжала.
– Забавно, – ответил Чарли. – Раньше она о тебе говорила не умолкая.
Ребекка пожала плечами:
– Наверно, времена меняются.
– Нашла его, значит? – сказал подошедший Кристофер.
– Начинаю подозревать, что в доме завелся шпион.
– Прости. Я решил, что неправильно не сказать твоей маме, что ты в порядке. Я нашел ее номер в твоем телефоне. Помнишь о такой штуке? – И Кристофер, помахав в воздухе аппаратом, кинул его Чарли.
– И она послала тебя? – обратился Чарли к Ребекке. – Как ты вообще очутилась в Техасе?
– Я сама вызвалась. Сказала, что мне все равно пора с тобой поговорить.
– Да ладно, – сказал Чарли невозможной реальности лица перед собой. – Не верю. Зачем тебе приезжать за мной? И почему сейчас?
Ребекка скривилась, потом кивнула:
– Хорошо, что нам долго ехать. Я довольно долго буду рассказывать.
– Долго ехать?
– Ты им нужен. Это обследование…
Чарли кивнул, поднял ладонь в знак того, что продолжать нет нужды.
Ребекка промолчала. Его постыдное бегство было достаточным аргументом, но гораздо ярче – со звоном в ушах, с холодной голубизной вокруг глаз – оказалось облегчение. Чарли собрал в теплице свои листки и выписался из Антидома, крепко пожав Кристоферу руку. А Кристофер? Он вновь прильнул губами к губам Чарли, и их щетинистые щеки, соприкоснувшись, породили электрический разряд.
Глава тридцать восьмая
Чарли и Ребекка ехали в арендованном автомобиле через хаос звезд по горбатой черной Хилл-Кантри. Под яркими лучами «форда» леска шоссе вела их домой.
Первые час-два прошли в тишине, словно автозаправки, жилые комплексы и горные поселки слишком отвлекали, а Ребекке, чтобы рассказать ее историю, требовалось находиться в пустоте, в идеальном вакууме. Когда мир свелся лишь к редким фонарям, бросавшим тусклый свет на западные равнины, возникло ощущение, будто они остались одни во всем мире.
– Это был трудный год для меня, – начала Ребекка. – Меня как будто никто не замечал, а потом мистер Авалон…
Ребекка продолжала, но вскоре Чарли перестал вслушиваться в ее страшный рассказ. Ее слова трансформировали его; Чарли вновь стал тринадцатилетним мальчиком в тот самый первый день в конференц-зале больницы. Но зал переменился: имя «мистер Авалон», ядовитый газ, густой и серый, заполнял воспоминание, выталкивая кислород.
Позже они ненадолго остановились в Озоне, а потом Чарли сел за руль, давая Ребекке передохнуть. Как только они вернулись на автостраду 10, Ребекка уснула; на ее коленях дремала Эдвина, посапывая, к счастью, уже без страшного клокотания в горле.
