– Не плачь, щен, мы здесь пробудем всего восемнадцать часов.
Одним вечером несколько лет назад, когда мать Ребекки снова осторожно попыталась заговорить о ее «планах», девушка со вздохом сказала, что, раз ее музыкальная карьера никуда не движется, она хотела бы стать триажной медсестрой, работать в госпитале Красного Креста, зашивать шрапнельные раны. «Лечить раненных на войне, – задумчиво ответила мать. – Нетрудно догадаться, что тебе сказал бы психотерапевт». Отец Ребекки давно вышел «на покой» и исчез где-то в Таиланде, и Ребекка понимала, что нужна своей матери гораздо больше, чем мать нужна ей. «Я честно говорю, – сказала Ребекка матери, – я думаю, было бы здорово посвятить себя чему-то подобному». Привлекательность этого дела, как казалось Ребекке, заключалась не в том, чтобы заштопать разрушенную историю, а в том, чтобы покориться силе куда более могущественной, чем ты сама. Начиная с пятнадцатого ноября – нет, на самом деле даже раньше, – Ребекка всегда ждала от мира непререкаемых указаний, и теперь она восприняла расписание «Америкэн эрлайнз» словно веский довод. Полчаса спустя, когда они с Эдвиной забрались в арендованный «Форд-Фиесту» и выехали из гаража под памятный Ребекке невозможно голубой купол техасского неба, она пыталась убедить себя, что уже ничего не может поделать, что порядок вещей и расписание самолетов сделали выбор за нее.
Разумеется, на самом деле ее привел сюда звонок Чарли – а также поразительные вещи, которые она прочитала об Оливере в интернете, – но даже в тот момент, когда Ребекка гнала машину на юго-запад, к Биг-Бенду, трудно было представить, как она исполнит задуманное, как скажет то, что собиралась сказать.
Навестить Оливера в больнице? Об этом было страшно даже подумать. Когда Оливер снился ей, его кожа была окрашена в зловещий красно-черный цвет высохшей крови и усеяна камешками и пылью, которые прилипали к нему, пока он волок свое тело навстречу Ребекке через пустыню.
Огромность голубизны над головой, россыпи камней; куда направиться Ребекке в этом опустошенном небом краю, чтобы вернуть себе решимость, которую она чувствовала два дня назад в Бруклине? Ребекка включила левый поворотник, просигналив в пустоту.
В Блиссе семья Стерлинг только остановилась на трехлетнюю стоянку, после чего отец продолжил свое мировое грабительское турне по нефтяным запасникам Земли. И поэтому два часа спустя, когда Ребекка ехала по опустошенному, разваленному Блиссу, она не почувствовала ни радости от возвращения домой, ни трагической тоски по ушедшим временам. В действительности город оказался таким же, каким он стал в ее воспоминаниях: гниющий экзоскелет, опасный, только если подойти слишком близко и вдохнуть его ядовитые споры. Проезжая мимо муниципальной школы, Ребекка полуприкрыла глаза.
За Блиссом находился край земли или, во всяком случае, конец человеческой цивилизации. Не столько пейзаж, сколько этюд художника-минималиста: идеальный лазурный купол наверху, идеальная бурая равнина внизу. Было пять вечера, но солнце палило и палило.
Ребекка продолжала путь сквозь пустыню Чиуауа в сторону дальних очертаний синих гор, что вгрызались в горизонт. Эдвина покоилась на спине на пассажирском сиденье, нежась в косых солнечных лучах. Для Ребекки это место никогда не было домом. Ее дом был нигде и везде. Череда одинаковых особняков в Шотландии, Сингапуре, Рио-де-Жанейро, Дубае, Норуолке. Но потом Ребекка вновь ощутила, что Западный Техас – именно то место, откуда она родом, место-нигде. Она была никто из ниоткуда. Она чувствовала себя дилетантом, неудавшимся музыкантом, самозванцем, бродягой, устроившим себе лачугу под мостом трастового капитала – подарка бабушки на восемнадцатилетие. Ее жизнь была словно какой-то организм в лабораторной клетке, а Ребекка, словно ученый, изучала его с помощью двустороннего зеркала. Что происходит с человеком после нескольких неизменных лет, как долго можно прожить без контакта с людьми, каковы минимальные человеческие потребности? Она писала музыку, о которой никто не знал. Ее прошлое и ее утраченное будущее – все это содержалось внутри дешевого гипсокартона, ДСП и убогой каменной кладки, составлявших покинутый дом ее семьи на Монте-Гранде-Лейн, где Ребекка сейчас припарковала «фиесту».
Оливер. Сейчас она была недалеко от него, но в пустыне расстояния обманчивы. Ребекка находилась в пятидесяти милях от реального Оливера на койке приюта Крокетта, но этот унылый дом на сером клочке лужайки был совсем как тот мальчик, которого она когда-то знала. Двери заперты, комнаты пусты. Но нет, не пусты. Ребекка знала: намного проще считать, что Оливер – всего лишь пустой дом, лишенный жизни. И все же, когда она наконец узнала правду, ей показалось, что она знала ее все это время.
Почти десять лет Ребекка тренировалась рассказывать свою историю. Часто, бредя в одиночестве по молчаливым улицам Бруклина, лежа под телом очередного незнакомца в Нижнем Ист-Сайде, бессонно пылая среди ярких городских огней, Ребекка мучила себя мыслью, что она могла бы просто все рассказать. Кому угодно – полицейскому, матери, психотерапевту, прохожему на улице, Чарли. Но слова оставались на месте, запечатанные и припорошенные пылью.
Ребекка приоткрыла дверцу машины, и на нее обрушился беспредельный жар – волна воспоминаний, уносящая прочь годы. Заныл прыщик на подростковом подбородке, свело судорогой живот, как это часто бывало в те месяцы. Ее покрывал грязный телесный запах ее тайны. Ребекка потянулась к ручке, чтобы вновь запечатать дверцу, но было поздно. Эдвина торпедой метнулась наружу и теперь маниакально носилась кругами по бурой лужайке. Ребекка вдохнула колдовство пыльного воздуха. Ей было двадцать семь, когда она подняла ногу и опустила ее на шероховатый цемент. Ей было семнадцать, когда она вышла из автомобиля.
Глава двадцать шестая
В пятидесяти пяти милях к северо-западу, в номере четырнадцать по Пайсано-Лейн в Марфе, Джед проснулся, заморгал, посмотрел на свои рябые руки, на грязные ногти. Шесть ночей подряд он сражался с ангелами. Архангелы, мусорные ангелы – его последняя так называемая серия.
Накануне вечером, подогретая литром виски и двумя оранжевыми таблетками аддерала, которые Джед выиграл у Франциско, носильщика в отеле, битва разгорелась с особенной яростью. Джед против ангелов; и ангелы победили. Он подносил к большому крылатому чудищу бензопилу и паяльную лампу, но в лице ангела только читалось еще больше осуждения, его крылья простирались с еще большим торжеством. Лунный свет на ржавом металле; жжение в горле; сталь, дерево и пластик искаженных форм. Его ссора с Евой на свалке; все, что он сказал и так и не сказал. Металлическая крошка била в его защитные очки. Он горел всю ночь и весь следующий день.
В пять часов вечера Джед выдохся. Принятые вещества с унынием покинули его, десны под неухоженными стиснутыми зубами кровоточили. Джед почти успел снова заснуть, как вдруг его туман, словно резкий запах, прорезал какой-то сигнал. Телефон кричал, возвращая Джеда в ранний вечер в его марфском бунгало. Дом был в плачевном состоянии: Джеду пришлось искать телефон по звуку, ожидая очередного сигнала, чтобы можно было определить его местоположение. Аппарат находился под скомканным грязным мешком, на стопке старых газет, которые Джед думал использовать в качестве защитной пленки. С седьмым звонком Джед нашел кусок дешевого лилового пластика, откинул крышку. Он пытался собраться, замаскировать утомление громкостью. Голос получился как у диктора на телевидении.
