– А? – сказал ты. Однако же не смог сказать.
– Ма? – сказал ты. Однако же не смог сказать.
– Ма! – закричал ты, но твое лицо перекрывали какие-то воткнутые в ноздри трубки. Ты потянулся, чтобы смахнуть их. Но не смог потянуться.
– Вот честно, он как будто считает себя каким-то психотерапевтом. Он обожает говорить, как важно нам – цитирую – «учиться справляться». Вот только я не могу понять, как кто-то, особенно мой сын, может быть таким эгоистом.
Ты напряг все свои силы; ты сдавил свою панику. И все-таки.
Твой рот был недвижим. Руки безмолвствовали. Твое тело спало крепким сном. Ну а сознание? Оно было связанным чудовищем, плененным драконом, который яростно и тщетно громыхал своими цепями. И пока ты готовился снова атаковать свои невидимые, необъяснимые оковы, ты почувствовал, как в твоем животе зарождается слово. Оно рывком поднялось в груди. Оно обошло бесполезное отверстие рта. И взорвалось у тебя в мозгу. Ребекка.
Когда начали тикать часы, когда материнское лицо стало четким, твоя память тоже стремительно высвободилась. И вот теперь ты лежал, давясь последним воспоминанием. Тем, что ты понял, но слишком поздно. Именем, которое силился выкрикнуть, однако же…
Утраты были слишком велики, слишком инородны, чтобы осознать их. Это были орды вооруженных варваров у твоих ворот, и тебе пришлось выйти на бой. Ты не мог кричать или махать кулаками, но твой запертый разум размахивал призрачными кулаками, издавал призрачный, беззвучный боевой клич. Ты всего лишь вопил в пустоту, но каждый день ты вопил снова, засыпал и просыпался, чтобы с новыми силами вступить в немую битву.
Ты не мог направлять свои глаза; это были отдельные, хаотичные создания, обитавшие в твоей черепной коробке. Но созвездия на потолке своей палаты ты изучил так же хорошо, как веснушки на своих руках. Когда мать покидала тебя по вечерам, компанию тебе составляли только техасские картинки на стенах. Пустынные пейзажи, старые афиши «Родео-шоу Баффало Билла» и фильма «Бедовая Джейн», пожелтевшие, в потрескавшихся деревянных рамах. Время в этой жуткой атмосфере отсчитывали дешевые сувенирные часы со стрелками в виде охотничьих ножей.
Если бы ты смог заговорить, твои первые слова были бы: «Что с Ребеккой?» Ты так отчаянно хотел это узнать, что в тот день, когда у твоей постели появилась учительница литературы, чтобы помолиться об усопших – Кейт Ларсен, Вере Грасс, Рое Лопесе и мистере Авалоне, – твое горе затмила бешеная радость, оттого что имени Ребекки в этом перечне не было. И все же даже там, даже тогда ты оставался страдающим влюбленным мальчиком, недоумевавшим, почему она не приходит.
И наконец, однажды утром ты проснулся побежденным. Ты был слишком утомлен, чтобы в очередной раз сразиться с прошлым, и твой разум погрузился в безмолвие, как и твой рот. Ты хотел только одного: закутаться в тишину, словно в одеяло. И ты обнаружил – по крайней мере, в первый момент, – что, завернувшись в небытие, можно устроиться довольно уютно. Самым ярким чувством, которому ты тогда дозволял проникнуть в себя, была зверская, непрестанная тоска по кусочку настоящей еды. Ты с восторгом принял бы обыкновенный крекер, что угодно, что имеет вкус и не похоже на эти мешки с питательной смесью, присоединенные к твоим венам и к безобразному новому отверстию пищеварительной системы. Но больше всего тебя терзало воспоминание о чизбургере из кафе «Магнолия». Очень долго, пока твое тело продолжало безостановочно содрогаться, в твоем разуме не было ничего, кроме немой тишины и мучительных видений фантастических чизбургеров.
А что твой разум? Проведя много месяцев в водах неизмеримого, белого, зыбкого пространства, он наконец снова причалил к твердой земле – мягкому берегу четвертой койки в приюте Крокетта. Не означало ли это, что когда-нибудь к тебе вернутся твои руки, ноги и голос? Ты ждал. Они не возвращались.
Врачи крепили к тебе датчики. Светили тебе в глаза фонариками. Проверяли твои рефлексы резиновыми молоточками. И все эти так называемые врачи говорили о тебе так, будто тебя не было рядом. Иногда ты убеждал себя, что способен сжать мышцы, и изо всех старался подать сигналы SOS. Когда мать чувствовала что-то в твоей левой руке, она звала врача, а тот вздыхал и называл это «непроизвольным мышечным сокращением».
– К сожалению, должен повторить вам, миссис Лавинг…
Твой рот и твое тело все так же безмолвствовали. Доктор думал, что безмолвствует и мозг. Тогда ты хотел только одного: соответствовать ожиданиям окружающих. И скажем прямо: да, в первые месяцы ты много раз решал присоединиться к ребятам из театрального кружка и мистеру Авалону, силой воли оборвать свою жизнь. Ты представлял себе белую дыру смерти и старался проникнуть в нее. Но приборы упорно поддерживали работу сердца, мочевого пузыря, кишечника. У тебя не было выбора. Оливер, у тебя не было выбора, кроме как жить.
В первые месяцы мать всегда появлялась с макияжем, словно наносила себе на лицо упрямую надежду. Однажды – ты не знал, чем этот день отличался от десятков предшествовавших, – на ее лице не было косметики. Ее седеющие волосы торчали в стороны под странными углами, словно ее тревога выдавила эти пряди из узкого черепа, как побочный продукт иссякнувшей надежды. В тот день она впервые упомянула Эктора Эспину. Только тогда ты осознал, что раньше она ни разу не произносила его имя в твоей палате. Это имя, понял ты, закупоривало сосуд ее горя.
– Эктор.
Она сковырнула крышку, и горе хлынуло наружу. Она пыталась вытереть слезы, но они все равно лились на тебя дождем. Ты плакать не мог, и эти слезы на твоем лице принесли тебе облегчение.
Она спрашивала тебя, зная, что ответить ты не мог. Но нет, она не спрашивала: вопросы вылетали, словно грозный, хриплый напев, – эти фразы она повторяла сама себе снова и снова, с тех самых пор, как ты оказался на этой койке.
– Что произошло? – начала она.
За вопросами вспыхивали вопросы, они росли и ширились, порождая все новые и новые – об Экторе Эспине, о том, что ты видел в тот вечер, зачем ты вообще оказался там и было ли тебе больно? Этот допрос имел логику пожара: не прекращаться, пока не сгорит все, что есть.
Ты пытался как только мог. На каждый вопрос ты формулировал ответ и изо всех сил старался перебросить его через пропасть себе в глотку. Но все твои объяснения, извинения, заверения, все твое замешательство не достигали другой стороны. Ответы были внутри тебя, перед мысленным взором. В руке ты мысленно чувствовал ответ – «да», «нет», «возможно». Ты направил туда свои усилия. Ответы, в которых нуждалась твоя мать, находились всего в шести дюймах от ее ушей, но они могли бы находиться за несколько миль оттуда, рассыпаясь в прах на просторах пустыни.
И что же тебе оставалось? Лежа в своей постели, ты часто вспоминал одну из бабушкиных историй – о Сейнди, великом ловкаче из преданий племени кайова. «Кайова верят, – сказала однажды бабушка, – что люди изначально были подземными обитателями. Мы жили там, в подземном мире, но однажды Сейнди сделал нас маленькими, как муравьи, и вывел через дупло срубленного тополя. Люди выбирались наружу, но потом возникла заминка. Одна беременная женщина застряла, как Винни-Пух в норе. Половина наверху, половина внизу. Кайова говорят, что женщина все еще там, и половина человечества по-прежнему заперта в подземном мире».
