И все же иногда она принималась печатать на компьютере нечто вроде исповеди; она брала телефон и смотрела на имя твоего брата. Но в итоге каждый раз, добираясь до единственного по-настоящему важного рассказа, она становилась такой же безмолвной, как и ты.
Конечно, ты позавидовал бы всем этим мужчинам в постели Ребекки, но вот что могло бы тебя утешить: ни один из них, никто, с кем Ребекка общалась в Бруклине, не знал того, что знаешь ты. Страшного факта, который запер замок в третью квартиру и выставил сигнализацию. Того, чему ты оказался свидетелем в один из октябрьских вечеров.
Пятнадцатое октября. Предвечернее солнце прожгло пелену облаков, в то время как ты снова находился возле школы. Тебе предстояло убить еще полчаса, пока твой отец закончит с оставшимися отбывать повинность учениками. Ты сидел в Голиафе, мечтая, чтобы по-летнему нагретый салон машины спутал твои мысли. Даже тусовка латиноамериканских ребят пострадала от жары. Словно вода, она растворилась в послеполуденном мареве, оставив только пару одуревших парней, которые потягивали из банок колу.
Какая ирония: когда ты впервые мельком увидел правду, ты изо всех сил старался ни о чем не думать. Но именно тогда, в половине пятого, в знойном мареве западнотехасского дня, ты увидел две фигуры, выходящие из боковой двери муниципальной школы. Они расплывались, как мираж, но ты узнал обоих. Шаркающую походку чуть сутулого мистера Авалона и робкую, почти на цыпочках, поступь Ребекки. До Осеннего бала оставалось чуть больше недели, и ты знал, что Ребекка после занятий остается репетировать. Но все же было что-то странное в том, как поспешно они вышли из школы, и еще страннее было то, что они вместе сели в шикарный винтажный «кадиллак» мистера Авалона. Завелся мотор, и они уехали, оставив за собой густое облако выхлопных газов.
А два часа спустя, после томительно-молчаливого пути домой в пикапе отца – слишком светлая гостиная Зайенс-Пасчерз, твоя семья подносит вилки к мясному рулету, твой брат хихикает себе в колени, перечитывая длинное послание от кого-то из друзей. Новая просьба взять машину, вновь появившаяся тревога матери, которая принимается допрашивать говядину у себя на тарелке, тыча в нее ножом:
– Снова Ребекка Стерлинг? Опять совместный проект.
Ты пожал плечами:
– Мы еще не все доделали. Почему ты так странно реагируешь?
Напряженное мгновение, Ма собирается с силами, ерзает в кресле, словно не хочет ничего говорить, но не в состоянии остановить поднимающиеся на поверхность слова.
– А ты как реагируешь? Внезапно мы вообще перестали разговаривать, и на самые простые вопросы ты… – Ее голос оборвался, прежде чем она добралась до сути дела, о которой ее благоразумие советовало молчать.
Но ты и без объяснений понимал, чем недовольна мать. Ты был ее любимчиком, вас все еще связывала невидимая пуповина, и материнский обескураженный взгляд, каким она часто смотрела на тебя в последние недели, проистекал из ее осознания, что огромная и важнейшая часть твоей жизни происходит за пределами вашего ранчо.
Так что тем вечером в полвосьмого, мучаясь чувством сыновней вины, ты снова сидел за рулем Голиафа, направляясь на очередное фальшивое учебное свидание. Ярко-розовый румянец заката; одинокая песня койота над равнинами. Прожив много лет в подростковой диктатуре, созданной твоими одноклассниками, ты знал, какой приговор выносят таким парням, как ты. «Лузер», – произнес ты вслух. Но ничего поделать ты не мог. В тот вечер ты вновь стал частным детективом, который вел расследование для требовательного и сумасбродного клиента – твоего брошенного, смятенного сердца. Было так удивительно видеть Ребекку в машине мистера Авалона, вдобавок мистер Авалон так странно сердился, когда ты спрашивал его о Ребекке, – не понимая ничего, ты чувствовал потребность что-то предпринять. Неразрешимые вопросы вновь гнали тебя сквозь пустынную ночь. Не на восток к особняку Стерлингов, а на север, мимо школы и дальше, к дому Реджинальда Авалона. Подъезжая, ты выключил фары.
Уже стемнело, и в последних отблесках дня небо казалось электронным, с голубоватой подсветкой. Стены мексиканского домика с облезшей штукатуркой напоминали оплывшую свечу или покрытое шрамами, обожженное лицо. Ты мог видеть только, что в одной комнате горит свет – рыжий прямоугольник окна на фоне прохладной лиловости вечера.
Ты твердил себе, что это идиотизм: парень в родительском пикапе ведет слежку за учителем. Ха! И все же. Ты открыл дверцу Голиафа и ступил в сухой воздух техасского вечера.
Ну и что теперь? Подползти к освещенному окну, как какой-то вуайерист? Сесть на корточки под оконным выступом, вцепиться в раму и осторожно приподнять голову? Жалкая картина. Но именно это ты и сделал.
Очень медленно ты стал подбираться к дому, постоянно пробуя землю под ногами, словно она могла провалиться. Сухие стебли на давно заброшенной клумбе скрипели и похрустывали. Но пока ты продвигался вперед, тишину поглотил другой звук – куда более громкий, чем твои шаги. Из окна исходили легкие гитарные переборы. И теперь ты был прямо под окном. Твои пальцы дрожали на оштукатуренной раме. Ты поднес лицо к свету.
Ты был молчаливым и несчастным созданием, скрючившимся в лунном свете зверьком из пустыни, и в том окне ты увидел все то, что никогда не станет твоим. Ребекка Стерлинг просто сидела в гостиной рядом со своим учителем. Музыку порождали пальцы Ребекки: она играла на гитаре красивую мелодию. Ты понятия не имел, что она умеет играть на гитаре. Сейчас ее веки были сомкнуты, словно она сама превращалась в музыку – нежную, простую, грустную. Поднялся ветер, Ребекка открыла рот, и полилась песня.
I was living in a devil town,
didn’t know it was a devil town
[7].
Голос Ребекки окреп.
Oh, Lord, it really brings me down
about the devil town
[8].
Голос, способный разорвать твою кожу, выбить окно, раскрошить толстую известняковую стену между вами и рассеять ее по пустыне. Пусть твое длинное худое тело все еще пряталось за окном, но сам ты теперь был в комнате с мистером Авалоном. Ты был мистером Авалоном, когда Ребекка играла последние аккорды. Это твои руки аплодировали, твое тело поднялось с дивана, это ты чуть не налетел на журнальный столик.
Нет, не ты. Уже не ты.
Яркий исступленный взрыв. Прежде чем ты смог осознать, обдумать смысл, ты ощутил древнюю любовную тоску, жестокость рук – не твоих рук, – которые обвили ее. Ребекка вскинула голову навстречу мистеру Авалону.
Ты находился по ту сторону окна и одновременно очень далеко, вглядываясь в объектив отцовского телескопа. Ты начинал разбираться, что к чему, – так же как Галилей, когда он вскрыл истинное незавидное положение Земли в Солнечной системе: сперва ему пришлось терпеливо изучать тени, движущиеся по поверхности далеких планет. Ты тоже провел немало подсчетов и измерений. Ласковая ухмылка, которую мистер Авалон обращал к Ребекке в школьных коридорах. Мрачное выражение на ее лице, когда ты упомянул этого человека. Эти наблюдения и твое пристальное внимание к Ребекке позволили тебе приблизиться к пониманию того, что происходило сейчас перед твоими глазами. Но такой астроном-любитель, как ты, не смог бы понять всю правду, далеко не всю.
