Он долго молча глядел на мать, отмечая про себя сеточку морщин возле ее глаз, истончившиеся до почти полного исчезновения губы, исхудалую шею, ее манеру никогда не встречаться с ним взглядом, словно за все эти одинокие годы она немного, едва заметно, тронулась умом. Она постепенно превращалась в крошечную полоумную старушку, каких Чарли нередко встречал на бруклинских улицах: толкаясь локтями, они прокладывали свой одинокий путь сквозь столпотворение лет. Не был ли он жалок, все еще чего-то от нее ожидая? От своей матери – учителя, директора, единственного друга и любящего тюремщика его последних школьных лет, от Высшего Существа всех его неврозов – он по-прежнему ждал, жаждал одобрения.
– Это не история, Чарли. Это наша жизнь. Реальная жизнь. И нечего делать такое лицо.
Оставив Марго и своего брата в приюте, Чарли оседлал мотоцикл и помчался через пустыню, мимо ее окаменевших русел, ее миллионов камней с белыми, солнечными лицами – престарелых зрителей. Чарли ехал на бранч.
– Бранч в твою честь, – сказал ему по телефону бывший директор Дойл Диксон; городское слово «бранч» в его устах звучало нелепо.
– Бранч?
– Несколько человек хотели бы тебя повидать. Если ты не против. Для них это будет событие дня. На самом деле даже месяца.
– А кто именно?
– Несколько моих дорогих учительниц. Еще Мануэль Пас. Мы все хотели бы побеседовать в спокойной обстановке. И я решил, что бранч – отличный повод заставить меня привести в порядок дом.
– Мануэль Пас?
– Так точно.
Чарли помедлил, вспоминая старомодного лысеющего техасца, которого видел в приюте Крокетта. Перспектива бранча в компании Мануэля Паса и любопытных болтливых учительниц вызывала у него крайнее беспокойство, но Чарли вспомнил о своем собственном предписании. Говори ПРАВДУ. Он решил, что бранч можно вытерпеть, но только ради расследования.
– С удовольствием, – сказал он.
Дом Дойла находился сразу за парком, с западной его стороны, и Чарли выбрал живописный маршрут. Через известняковые ворота он въехал на тысячу двести квадратных миль девственной пустыни, альпийских гор и каньонов в излучинах Рио-Гранде, которые вместе образовывали национальный парк Биг-Бенд. За охранным постом рейнджеров Чарли увидел группу хмурых мужчин: добровольцы-патрульные совещались с полицейским, рядом на обочине сидел латиноамериканец, уткнув голову в свои наручники. Расстилавшийся за этой печальной сценой пейзаж мог бы быть фотографией Марса в сепии. Неудивительно, подумал Чарли, что эта пустыня породила столько астрономов-любителей, что она вручила телескопы ему самому, его отцу и его брату. Нигде больше Чарли не ощущал так явственно, что стоит на круглом камне, мчащемся сквозь космос.
Прибыв по указанному Дойлом адресу, Чарли обнаружил несколько уже припаркованных машин, среди них одну полицейскую. Даже снаружи было видно, что Дойл не напрасно предупреждал о состоянии своего дома. Штукатурка на фасаде отваливалась неопрятными клоками, а капающие кондиционеры висели под окнами, словно мешки под глазами.
– Чарли! – поприветствовал гостя Дойл, и в ярком утреннем свете Чарли увидел, как старо выглядит бывший директор, как обвисли его щеки.
В суматохе объятий, рукопожатий, похлопываний по плечам и дешевых духов Чарли вошел в дом. Мануэль Пас протянул ему свою массивную, загрубелую ладонь.
– Добро пожаловать на заседание суда! – сказал он.
– Ха! – хмыкнул Чарли, уже чувствуя к этому человеку некоторую симпатию.
Состояние жилища оказалось плачевным, словно это был отдельный маленький город-призрак, куча обломков посреди пустынной бесконечности равнин. Дойл, с грустью констатировал Чарли, превратился в патологического барахольщика. Некоторые вещи были довольно красивы: Чарли приметил прекрасно сохранившийся каркас эймсовского стула, тканый турецкий ковер – на блошином рынке в Бруклине такой потянул бы на несколько сот долларов, – причудливую каминную доску, полностью сделанную из бычьих черепов. Но все эти удивительные предметы были свалены в неаккуратные кучи. Чарли пришлось с силой сглотнуть, чтобы скрыть изумление, когда над диваном с множеством пледов он увидел картину Па – ту самую, которую они втайне помогли Дойлу купить в далекой жизни до.
– Знаю, знаю, насчет моего дома. Кажется, я не могу перестать покупать вещи. Я как будто закупаюсь для особняка, куда когда-нибудь перееду, – сказал Дойл, взмахнув тростью.
Для своих гостей Дойл приготовил запеченный омлет. Чарли вспомнил, что Ма годами отгоняла от себя флотилию сковородок, которые когда-то приплывали к порогу Зайенс-Пасчерз, и принялся за влажную, полусырую массу с чувством триумфа. Пока они ели за георгианским обеденным столом, который Дойл частично расчистил для гостей, учителя задали множество вопросов о бруклинской жизни Чарли.
– У тебя там кто-нибудь есть? – поинтересовалась миссис Шумахер.
– Объясни мне, как пары могут удержаться вместе в городе, где такой большой выбор? – добавила миссис Хендерсон.
Их вопросы вызвали у Чарли сначала облегчение, потом восторг, потом некоторое сожаление. Последние десять лет он жил с убедительной историей: такому тоненькому мальчику со странной походкой было не место в муниципальной школе Блисса, и «домашнее обучение», несмотря на его сомнительные причины, предоставило Чарли милосердный выход из ситуации. Конечно, Чарли, отдавая его родителям должное, никогда не чувствовал семейного давления из-за своих романтических интересов. Едва он немного подрос, как его наклонности стали столь же очевидны, как и его худощавое телосложение и рост выше среднего. Но не все жители Западного Техаса были столь прогрессивны. В тринадцать лет, когда его одноклассники-мальчики начали устраивать воинственные выступления, высмеивая то, что высмеять проще всего, – словно сами по себе издевательства делали их крутыми мужиками, – Чарли почувствовал, что стоит на крутом краю пропасти и рискует утратить так легко завоеванный статус всеобщего любимчика. К тому времени, когда младший Лавинг собрался переходить на домашнее обучение, за их школьным обеденным столом, где Чарли сидел со своими многочисленными друзьями, все чаще стали появляться хамоватые прыщавые ребята. Пробуя на вкус горечь банальных оскорблений, которые они слышали от старших братьев, эти парни почти ежедневно нарекали Чарли «дрищом», «гомосеком», «заднеприводным», «членососом» и простым старым «пидорасом». Так что Чарли был только рад, что ему не придется спускаться в гормональную преисподнюю девятого и десятого классов. И все же, возможно, Чарли недооценивал техасцев? Возможно, протесты под радужными флагами наконец докатились сюда из больших городов?
– И пожалуйста, – попросила миссис Доусон. – Расскажи нам про еду. Что обычно ест житель Нью-Йорка?
Даже Мануэль Пас с улыбкой слушал, как Чарли с охотой отвечает на вопросы учителей и превозносит свою нью-йоркскую жизнь, выставляя ее куда более роскошной, чем на самом деле. Он рисовал образ успешного молодого писателя, который пользовался большим профессиональным и романтическим успехом. Разыгрывая роль местного героя, Чарли смотрел на густо нарумяненные женские лица с влажной помадой на губах, словно это была какая-то позабытая им традиционная особенность местного быта.
