– Я вовсе не хочу сказать, что ты безнадежен, Чарли, – продолжал Лукас. – Я уверен, что, вероятно, однажды в тебе зародится хорошая книга, когда ты, хммм, станешь более зрелым писателем. Но издатели иногда допускают ошибки. Я начинаю понимать, что ошибку допустил я.
Ужасная пауза.
– Но… – произнес Чарли, отчаянно желая найти придаточное предложение.
– Давай так, – предложил Лукас. – Давай ты пришлешь мне, не знаю, сто страниц примерно. К концу месяца. И я сделаю, что смогу. Однако должен предупредить, что перспективы не очень.
Но даже тогда Чарли сумел как-то справиться с паникой. Он рассудил, что просто напишет эти страницы, и работа все скажет сама за себя.
– Скажет сама за себя, – заметила Ма два дня спустя, когда, преисполненный ложной самоуверенности, подкрепленной огромными количествами кофе, Чарли подбадривал себя рассказами о своих – кавычки открываются – потрясающих успехах – кавычки закрываются. – Интересная формулировка.
– Интересная?
– Ты имеешь в виду – скажет за нас. Скажет за твоего брата. А как насчет того, что сказал бы он сам?
– Именно. Как насчет этого? Я как раз и говорю…
– Я правда очень устала и не хочу спорить. Если тебе нужно хобби, занимайся своим хобби. Но если правда хочешь помочь, попробуй подыскать себе работу.
– У меня есть работа. Есть договор, если хочешь, могу показать.
– И сколько тебе платят на этой твоей работе?
– Уже заплатили. И еще заплатят. Но дело в том, что просто я двигался не в том направлении. По существу, моя работа сейчас только начинается.
– Ясно, – сказала Ма.
– Да, – ответил Чарли. – Ясно.
Для Чарли было большим облегчением вернуться к матери в бесплатное жилье, но он начинал видеть истинную скрытую цену такой аренды. И еще он видел вот что: даже оставляя в стороне вопрос о долге за квартиру, единственный выход из материнского дома – писательством проложить себе путь к свободе.
– Я тут собираюсь студию себе организовать неподалеку, – сообщил он Ма, – где я смогу уединиться и работать.
– В каком смысле «неподалеку»?
– Я просто думаю, что нам необходимо установить границы.
– Ладно, но где именно неподалеку? – справедливо поинтересовалась Ма.
В тот день младший Лавинг потратил немало времени, исследуя недостроенные дома в мамином жилом комплексе и, обнаружив редкую для Техаса вещь – подвал под одним из домов, который никогда не будет возведен, – понял, что нашел свою студию. Да, это был всего лишь темный цементный мешок, но Чарли представил себе, как Уильям Фолкнер строчил свой шедевр «Когда я умирала»: на самодельном столе, сооруженном из тачки, которую писатель подобрал во время своей ночной смены на электростанции. Когда Чарли удалось найти свою собственную тележку – огромного уродца из ржавого железа, он решил, что это не случайное совпадение. Он распахнул ногой металлический люк, скатил свой письменный стол по ступеням и водрузил на него сверху лист ДСП. На первой странице, которую Чарли положил перед собой, он написал новый девиз, руководящий тезис своего пересмотренного будущего. Говори ПРАВДУ. И глядел на эту шаблонную фразу, словно на некое откровение.
Сидя за этой чудесной тележкой, в то время как перед ним маняще расстилался одинокий ночной труд, Чарли снова почувствовал это: покалывающие спину старые выдумки, древние заклинания магов, которые поднимают из земли мертвецов, головокружительный разряд, пронизавший его, когда он, стоя в больнице, впервые поднес к уху сообщения Ма. Он там. Он с нами.
Но Ма не рассказала ему тогда всей правды, только свою отчаянную версию событий. Не случайно, понял он, Ма не посвятила его во все подробности того фМРТ, пока он не добрался благополучно до дома. «Он там», – сказала Ма, но было вполне возможно, что Оливера там вовсе нет, или есть, но частично. А может быть, он был там все это время? Говори ПРАВДУ: и вот уже дивный новый девиз натолкнулся на преграду. Какую правду? Произошло чудо, как говорит Ма и весь город? Возможно. Возможно, для них. Но Чарли также думал, что с определенной точки зрения – с самой важной, с точки зрения Оливера – даже если следующие обследования в Эль-Пасо дадут наилучшие, самые чудотворные результаты, даже если доктор Гинзберг обнаружит, что Оливер полностью в сознании, не окажется ли так, что это чудо будет вовсе не чудесным, а совсем наоборот? Подтверждением немыслимого ужаса, вероятно, самой жуткой разновидностью одиночного заключения, которое когда-либо создавало человечество, порождением помешанной на оружии нации, медицинских технологий двадцать первого века и удушающей материнской любви? А может, Ма была права в тот день накануне отъезда Чарли в колледж – не проявил ли он верх эгоизма, когда оплакивал брата, лежавшего рядом и слушавшего его прощальные рыдания? Как, как, как могла Ма ни разу не настоять на новом обследовании за все эти годы? Хуже того: как мог сам Чарли не заставить ее настоять? Первые четыре года после он провел, заботясь о матери, каждое утро горделиво полируя свою корону хозяина дома, – но теперь, ощущая болезненную резь в пищеводе, Чарли спросил себя, как в результате всех этих усилий он только укрепил мать в ее губительных заблуждениях? Неужели он и впрямь виновен не меньше ее? Задавая себе эти вопросы, Чарли чувствовал себя отчаянно одиноким.
Со дня своего возвращения Чарли даже не приближался к Марфе, но присутствие Па он ощущал, как ощущает тело прожитые годы – эту нежную, но все крепнущую тяжесть, нечто неразличимое и непокорное, что гнуло его к земле. Но что он мог сказать этому человеку? «Как делишки, папаня?»
Положив руки на тележку, Чарли написал: «Фолкнер говорил, что прошлое не окончено, что это даже не прошлое. Но в Западном Техасе все обстоит еще хуже. Это – будущее». Он воодушевлял себя чистотой своего гнева, словно сущность вещей могла обнаружить себя на лежащей перед ним странице, как в этих игрушечных «шарах предсказаний». И все же, сидя каждый вечер за своей тележкой, Чарли видел, что только создает новые бессмысленные страницы. Проходили дни, и Чарли постепенно потерял из виду зерно своей идеи; он утратил даже убежденность своего гнева. Он часами щелкал по страницам соцсетей на своем телефоне, зациклившись на одном анархисте по имени Кристофер, с которым когда-то провел неделю в Бруклине. Чарли часто увеличивал фотки его обнаженного торса, рассматривал выдающуюся мускулатуру на его животе, словно карту некоего лучшего мира, – доказательство, что жизнь Чарли, хотя бы в короткий период, проходила вдали от этой иссохшей, растрескавшейся земли. Кристофер теперь жил в Остине, и, хотя до этого города надо было ехать восемь часов, Чарли не раз уже прокладывал маршруты и смотрел на подсвеченные голубым дороги на карте своего телефона.
– Ну что, Чарли Диккенс, – сказала Ма однажды в пятницу, когда они в очередной раз возвращались домой из приюта. – Как твоя книга?
– Трудно писать, – ответил Чарли, – когда история еще не закончена. Но я не сдаюсь.
