И ты решил положить всему этому конец. Ребекке, поэзии, мечтам в кабинете миссис Шумахер. Ты не станешь поэтом, сказал себе ты, но станешь кем-нибудь еще. Кем? Тебе на ум приходили только профессии, которые появляются в стандартных детских ответах на вопросы о взрослой жизни: врач, адвокат, пожарный.
Ранним утром понедельника ты все еще пытался себя убедить. Одного только решения было недостаточно. Внутреннее озарение, внешняя неизменность – так мыслит поэт, и тебе требовалось что-то предпринять. И поэтому, едва небо за окном посерело с рассветом, ты выбрался с нижнего яруса кровати, стараясь не разбудить брата. Сунул тетрадь со стихами в нижний ящик стола, похоронил ее там. Но, спрятав тетрадь в ящике, ты почувствовал, что все-таки не поставил необходимую финальную точку; поэтому ты отыскал чистый лист бумаги и принялся сочинять эпилог к своему загубленному будущему, своего рода эпитафию твоей жизни как молодого поэта. Последнее стихотворение – о твоей фабрике-школе, твоем неудавшемся будущем с Ребеккой, обо всем, чем ты никогда не станешь. К несчастью, только сочиняя эти прощальные строки, ты стал понимать, что делало прочие твои стихи столь слабыми. Как способные менять форму обитатели фантастических миров, которые ты придумывал, ты всегда пытался надеть новую оболочку, однако в последнем стихотворении ты писал от себя, не скованный условностями рифмы. Это стихотворение в итоге станет твоим первым и единственным напечатанным произведением. Более того, через год после этого утра заключительные строки появятся на мемориальной доске на обочине автострады 10. Но в момент создания это была всего лишь зарисовка, набросанная меньше чем за полчаса.
Два часа спустя, без всякой надежды в сердце, ты явился точно к началу урока в кабинет миссис Шумахер. Позже ты будешь удивляться мальчику, который пришел в тот день в школу, который смотрел через весь кабинет прямо на Ребекку, который поднял руку, когда миссис Шумахер спросила: «Кто-нибудь решится выступить сегодня?» И который тогда – невероятно! – вышел и встал перед собравшимися одноклассниками, сжал листок в дрожащей руке и вслух прочитал содержимое своей души. Было ли это изнеможение? Отчаяние? Ты тогда стал практически другим человеком. Ты закончил читать. Уронил листок на стол миссис Шумахер. Саркастически щелкнул пальцами. Сел. В то время как миссис Шумахер начала рассказывать о путешествии Одиссея в подземный мир, ты вновь стал прежним Оливером Лавингом, пылая от стыда, глядя, как Ребекка за своей партой старается не смотреть на тебя и постукивает пальцами по подбородку.
И словно предлагая жесточайшую рецензию, на следующий день Ребекка не только не пришла пораньше, но не появилась вообще. Она отсутствовала весь день, и следующий, и следующий затем. Поначалу это тебя смущало, потом рассердило, затем ты забеспокоился. К четвергу пятно, которое ты видел на ее пластыре, опасно просочилось сквозь твои размышления. Может, она в серьезной беде? И ты решил спросить о ней у единственного человека в школе, который, по твоему мнению, мог что-то объяснить. Раньше ты никогда не разговаривал с мистером Авалоном, что было неудивительно. Местная аура славы окружала Реджинальда Авалона, бывшую детскую полузвезду, ставшую неопределенно-мятежным взрослым, который чурался учительских штанов-чиносов, предпочитая им стильные театрально-черные брюки.
– Глядите-ка, – сказал мистер Авалон, положив на стол свой сэндвич. – Сынок Джеда Лавинга.
– Оливер, – сказал ты.
– Точно, Оливер. Ты, полагаю, Ребекку ищешь?
Могла ли она рассказать своему учителю, что вы дружите? Болезненная надежда заворочалась у тебя внутри.
– Я ее уже несколько дней не видел, – сказал ты. – Начинаю беспокоиться. Я подумал, она вам могла рассказать, что с ней. Она заболела или что-то такое?
– Ты хочешь знать, что с ней? – Мистер Авалон бросил на тебя такой взгляд, каким оглядывают попавшую в тесто муху. – Мне тоже интересно. Из-за этой девицы у меня весь план репетиций летит к чертям.
– Так, значит, вы ничего не знаете о ней?
– Ребекка динамщица, – ответил он. – Просто динамщица. Не может ничего довести до конца. Говорит, что-то с желудком. А я думаю, ей просто наплевать.
Ты оттянул ворот своей рубашки поло, который внезапно стал натирать тебе шею.
– Наплевать?
– Именно, – подтвердил он и вернулся к своему ланчу, сердито откусив кусочек сэндвича. И проговорил с набитым яичной начинкой ртом:
– Учти это и сделай себе самому одолжение. Не связывайся особенно с этой девицей.
Но на следующее утро Ребекка наконец-то пришла. Была пятница, редкий для Западного Техаса пасмурный рассвет: серо-бурая равнина пустыни повторялась в небе.
Когда солнце было скрыто, в пустыне почти веяло холодом; ты бесцельно шагал, коротая предшкольные часы за блужданием по четырем кварталам Блисса. До урока оставалось еще полчаса, и, не в силах вынести муку одинокого ожидания в кабинете миссис Шумахер, ты шатался возле скромного кирпичного замка муниципальной школы. Ты смотрел, как потрепанные шнурки твоих некогда белых конверсов метут тротуар, когда чья-то рука с силой дернула тебя за рукав. Словно твой разум внезапно обрел магическую силу; подняв голову, ты увидел, что твои мысли материализовались.
– Ребекка, – сказал ты.
Она слегка запыхалась. Казалось, ей пришлось бежать от школы, чтобы тебя найти.
– Ты искала меня? – спросил ты.
– Не знаю, – ответила она. – Ты написал то стихотворение. И я, знаешь, ждала тебя в кабинете. Наверно, чтобы сказать спасибо.
– Пожалуйста, – буркнул ты с горящим сердцем.
– Мне понравилось. Правда. Я знаю, я могу быть необъективна. Ха-ха. Я даже не представляла, насколько… Ну, в общем. Просто хотела тебя поблагодарить.
Твои глаза вновь уперлись в шнурки; соблазнительный ванильный запах ее шампуня жестоко мучил тебя.
– Ты настоящий поэт, – добавила Ребекка очень серьезно. – Это абсолютно ясно.
– Я, наверное, перестану писать. Хотя бы на время.
– Это было бы ошибкой.
Знала ли Ребекка, что она и поэзия стали для тебя неотделимы? Было ли это своего рода приглашением? Но ты вспомнил последние безмолвные недели, и на секунду ощутил к ней ненависть за этот лучик надежды.
– Где ты была? – спросил ты.
– Болела.
– Выглядишь ты не очень.
– Сильно болела.
– Я волновался. Даже спрашивал о тебе у мистера Авалона.
– Знаю. Он рассказал. Это ты зря. В смысле волновался. Правда зря.
– Прости, – хмуро сказал ты. – Но, Ребекка… Дело не только в том, что тебя не было.
– Ты о чем?
– Ну, это тупо прозвучит.
– Что именно?
Ты посмотрел на Ребекку, постарался сфокусироваться на россыпи веснушек на спинке ее носа, но обнаружил, что не в силах сказать ей это в лицо. Ты обратился к асфальту; стыд, оттого что приходится все рассказать, вместе с жалким признанием того факта, как много ты о ней думал, вырвались из тебя стремительным огнем, на одном дыхании:
