Твой отец расстегнул джинсовую рубашку и с наслаждением рухнул на покрытую кратерами заплесневелую планету, которая в его доме выполняла функцию дивана.
Джед только что завершил вторую рабочую неделю на должности администратора в галерее «Готлиб и Крав», которую одна немецкая пара устроила в бывшей скотобойне. Джед не понимал эти галереи в Марфе – вся эта странная арт-культура казалась каким-то издевательством над простыми обитателями Западного Техаса, – и его не особенно интересовали работы, которые пытались раскрутить «Готлиб и Крав», – музыкальные подвески из демонтированных нацистских орудий. Однако он каждое утро являлся в изысканно отделанное помещение трезвый и жизнерадостный. Твоя мать и твой брат не разговаривали с ним (а может, это у него не получалось с ними разговаривать?) примерно три месяца, но у твоего отца был план.
Первый шаг на пути реабилитации Джеда Лавинга: доказать себе, что он ответственный взрослый человек, способный удержаться на приличной должности. Получив первый чек с месячной зарплатой, Джед ступит на страшную, куда менее надежную почву второго шага: вернуться домой и продемонстрировать, что он ответственный отец.
Однако тем теплым воскресным вечером он оглядывал свое жалкое бунгало, словно это была старая кожа, которую он скоро сбросит. Джед рисовал себе картины ужинов в Зайенс-Пасчерз за шероховатым столом. Представлял, как рука об руку с женой и сыном будет приходить к твоей постели. Еще две недели.
Джед почесал свой впавший с возрастом живот, провел большим пальцем по ширившейся окружности лысины. Вот уже почти месяц он не бывал в здешней версии своей мастерской – пристройке на поросшем сорняками заднем дворе. Но в этот трезвый, наэлектризованный вечер Джед чувствовал себя храбрым, способным преобразиться; он решил, что можно просто заглянуть туда на секундочку, посмотреть, правда ли его последний творческий рывок – серия утопических морских пейзажей на металлических обрезках, найденных на свалке, – действительно так плох, как ему помнилось.
Потребовалось меньше пяти минут созерцания, чтобы погасить его лучезарную бодрость. Изначально Джед думал, что такое эстетическое сопоставление будет смотреться интересно: романтические красоты на проржавленных листах алюминия и стали. Но вместо этого работы выглядели так, будто Томас Кинкейд переживал особенно трудные времена.
Просто смешно. Он ведь знал. Джед знал, как нелепо по-прежнему думать, что из последних ужасных лет ему удастся создать что-то стоящее, возможно, даже годное на продажу, но хотя бы не постыдное. И все же в тысячный раз твой отец сказал себе: сейчас или никогда; возможно, он очень близок к созданию чего-то, что сможет с гордостью называть своим; а чтобы вернуться как должно, необходимо не только изображать из себя дееспособного взрослого человека, но и стать им.
Так в пристройке-мастерской начался крах первого запланированного шага. Джед стирал морские пейзажи и писал странные библейские сцены (ангелы и демоны в стиле Босха) до самого рассвета, после чего позволил себе немного выпить, просто чтобы рука была тверже. Он заглотил стакан бурбона; жар и шум в голове даровали ему пять милосердных минут. Он налил себе еще. Что было потом? Джед почти ничего не мог вспомнить, когда в середине дня в понедельник его разбудил звонок Микеля Готлиба, сообщившего, что Джед пропустил приватный показ для заезжего коллекционера. «На третьей неделе работы. Очевидно, что у нас с вами ничего не получится».
Провалившийся план с работой в «Готлиб и Крав» был историей его жизни в миниатюре. «На пороге чего-то нового, – Джед правда верил в то, что говорил родным все эти годы. – Возможно, скоро произойдет прорыв». Даже после пятидесяти твой отец мог подойти к закрытой двери «мастерской», глядя на нее, как когда-то смотрел на брак с Евой: воображая, что из этого кокона он вырвется, как бабочка, сбросив свою задубевшую кожу. Станет совершенно другим человеком.
И все эти проекты преображения и самосовершенствования касались не только искусства. В твои первые больничные недели Джед говорил себе: когда худшее останется позади, когда хоть одно исследование даст какую-то надежду, – тогда он наконец покончит со своими сеансами пьянства, станет отцом, которым ему до сих пор не удавалось быть. Когда твоя мать изгнала его из усадьбы, он говорил себе, что это лишь временная отлучка, что он приедет обратно очень скоро. Когда ужасы того вечера перестанут бесконечно проигрываться под его закрытыми веками, он отложит бутылку на пару недель, вновь обретет твердую поступь, и тогда он сможет вернуться домой. Или напишет длинное покаянное письмо, объяснит все, о чем никогда не говорил, – и вот тогда сможет вернуться домой. Или подождет, когда спадет немного жуткая летняя жара, и потом, прохладной благодатной осенью, сможет вернуться домой. Или подождет, когда Чарли уедет в колледж и с Евой можно будет поговорить наедине, и тогда сможет вернуться домой. Или дождется, пока Чарли приедет из Новой Англии и пройдет уже столько времени, что его, Джеда, ошибки станут далеким прошлым, – и вот тогда сможет вернуться домой.
Учитывая особенности последнего плана, после духовного преображения остальное не должно было составить особого труда. До дома можно было доехать всего за сорок пять минут. И все же каждый раз, как Джед пытался сделать несколько шагов в этом направлении, земля начинала шататься у него под ногами и он позволял себе немного выпить. Но маленький глоток виски «Джордж Дикель» никак не влиял на вспышки памяти под закрытыми веками: как тем вечером над танцполом внезапно зажегся свет; столпотворение юношеских тел в блестках и слишком больших пиджаках; смятенные крики, нарастающая волна паники. Как Джед, не понимая, что происходит, все-таки исполнил обязанности дежурного: распахнул двери, прокричал в пустеющий спортзал, что надо сохранять спокойствие и выстроиться в очередь. Но в плотном потоке тел и в хаосе проблесковых маячков нигде не было видно его сына. Безумная пробежка по старому зданию школы, к дальнему коридору, где нарастали крики. И там, в расползающейся луже – словно разворачивался красный флаг – невидимое тело, заслоненное людьми в форменной одежде. И наконец Джед увидел – и теперь всегда будет видеть. Оливер. Два, пять, девять лет спустя Джед наливал себе второй стакан. Стакан вел к новым стаканам, к новому провалившемуся плану, новому, с распухшими глазами и ноющими зубами возрождению к совершенно новым намерениям.
И в то время как ты на четвертой койке мучился иссушающей монотонностью дней и лет, так же и в тюрьме марфского бунгало жизнь твоего отца проходила, словно подчиняясь процессу разложения, словно невидимая камера кадр за кадром зафиксировала, как человек съеживается в собственной оболочке, а его художественные работы претерпевают постепенные метаморфозы. Пейзажи стали портретами, потом глиняными скульптурами, потом металлическими листами, скрепленными паяльной лампой, потом хламом, который оставляют возле дороги для мусорщиков. Сотни раз на рассвете Джед пошатываясь выходил в милосердную лиловость пустыни и смотрел в ту сторону, где находился дом твоей матери. Но он никогда не завершал свой путь. Потому что в конце концов твой отец понял: стены его тюрьмы отличались от твоих, но были не менее крепкими. Пускай он мог ступать по земной тверди, но все это оказывалось иллюзией. Для тебя тюрьмой было твое тело, но для старшего Лавинга? Незаполняемое, непростительное пространство под его ногами. Вся история его жизни, невысказанная и невыразимая сила, которая ломала скалы, поглощала омертвевший грунт, сбивала нетвердый шаг твоего отца.
