– Но как же так, Ма? Не понимаю. – Чарли сделал широкий жест рукой, словно включая Мануэля и Марго в некую группу, словно все они собрались сегодня, чтобы задать один вопрос. – Почему ты не настояла на сторонней консультации? Что, было слишком дорого везти Оливера еще куда-то? Так мы нашли бы деньги.
– Значит, теперь ты специалист по моим деньгам.
– Ма…
Ева почувствовала, как отзываются дрожью все ее обожженные супом внутренности, но, встретившись взглядом с Чарли, она почему-то успокоилась, словно они уже находились в другом месте, а этот разговор остался в далеком прошлом.
– Не знаю, что тебе сказать, Чарли. Все это время доктора и медсестры твердили мне о смерти мозга, о том, что он ссыхается, чахнет. Сторонняя консультация… Конечно, сейчас, задним числом, это кажется тебе логичным. Но ты забываешь обо всех этих днях, неделях, месяцах, что я провела здесь. Не ты, а я. И – и я просто была не в силах ни с кем больше консультироваться. Все эти диагнозы, все эти рассуждения убивали меня. В буквальном смысле.
Сидевший по другую сторону кровати Мануэль Пас с шумным вздохом откинулся на спинку стула.
– Конечно, мы понимаем, – сказал Мануэль. – Я вам ровно это говорил все эти годы. Я, по правде, не представляю, что делал бы, будь Оливер моим мальчиком. Каждый должен это понимать. Согласен, Чарли?
Чарли долго смотрел на Мануэля, а потом легонько кивнул, словно что-то вспомнил. Ухватив здоровой рукой прядь своих волос, он с силой потряс головой.
– Господи, – произнес он. – Господи.
– Послушай меня. Послушай.
– Ева! – Из дверей послышался новый голос. – Господи боже, Ева!
– О, – сказала Ева. – Это вы, Дойл. И не один!
Во главе процессии с цветами ковылял бывший директор блисской школы Дойл Диксон, похожий на мистера Монополию после нескольких лет банкротства; его усы теперь приобрели грязновато-белый оттенок лежавшего неделю снега. Вслед за Диксоном вышагивала Донна Грасс, устало улыбаясь из-за охапки гвоздик. С ними были еще четыре учительницы – красивые угловатые дамы, так похожие друг на друга в своей иссушенной солнцем, простодушной веселости, что Ева с трудом припоминала, кто из них кто. Доусон, Хендерсон, Шумахер и… да, Эбби Уолкотт. Команда с кастрюльками, которая раньше нередко навещала Зайенс-Пасчерз, предлагая рагу из цыпленка, контейнеры с энчиладами и горстки банальностей: «Божий замысел раскрывается не сразу», «Идти можно только вперед», «Чарли нужна просто нормальная жизнь». Эти женщины, всю свою нафталиновую жизнь проведшие в радиусе ста миль от места, где родились, никогда не смогли бы понять такую женщину, как Ева, – женщину без родного дома, которая сама решала, что лучше для нее и ее семьи. И сейчас они явно это демонстрировали, со смехом выставляя свои слишком белые зубы и своими объятиями выталкивая весь воздух из палаты.
– Неужто это правда? – сказал Дойл, выпуская Еву из своих мощных рук. – Чарли? Неужто это Чарли Лавинг?
– И почему никто не может поверить?
– Я верю. Но в какого же красавца ты превратился!
О, Ева тоже верила. В конце концов, перед ней предстало неопровержимое доказательство того, что Чарли по-прежнему оставался собой. Достаточно оказалось одного простейшего комплимента, чтобы полностью переформатировать его настроение. Евин хладнокровный обвинитель теперь ухмылялся, краснея.
Ева наблюдала, как миссис Доусон, миссис Уолкотт, миссис Шумахер и миссис Хендерсон суетятся вокруг кровати, расставляя свои дешевые стеклянные вазы, трогая Оливера за плечо и приветствуя Мануэля слишком продолжительными объятиями. Вынести все это Ева была не в силах; оставив своих мальчиков с кастрюльной командой, она вышла и принялась бесцельно бродить по коридорам.
Несколько долгих минут спустя она очутилась в самом дальнем крыле здания, где было множество плюшевых мишек, бодрых жизнеутверждающих плакатов («Живи настоящим!», «Живи здесь и сейчас!») и пациентов с альцгеймером и паркинсоном, которые пускали слюни, ругались в пустоту и зевали в стерильном воздухе. Над головой сутулой, прикованной к креслу-каталке женщины, которая с энтузиазмом ковыряла струп на большом пальце, висел рисунок: термометр утирает пот со лба, изо рта у него вылетает облачко со словами: «ВРЕМЯ ГОДА: ЛЕТО! ТЕМПЕРАТУРА: ЖАРКО!» Негодование, оттого что ее сын вынужден жить с этими маразматиками, всколыхнулось в Еве с новой силой.
Она находилась в другой части здания, но перед глазами все еще стояла картина, как Чарли хватается за голову, его ошеломленное лицо подергивается. Жизнь сиделки при больном, давно усвоила Ева, зиждется на непрочном грунте, полном провалов. Чтобы не обрушить фундамент своего рассудка, необходимо обходить множество мест, на многие мысли ступать с осторожностью. Но ее нетерпеливый, скорый на обвинения сын особенно ловко умел пробить брешь в этом хрупком материале: показать имя Ребекки Стерлинг на экране мобильника, в первое же утро после возвращения потребовать ответа за решения, принятые в его отсутствие. И теперь прямо под Евой снова зияла та чудовищная мысль. Только вера и любовь, только душевная щедрость руководили ей все эти годы возле постели сына – Ева знала это. И все же, когда Ева в своей нервозности все оттягивала и оттягивала более надежные обследования в более надежных больницах, не отдавала ли она предпочтение своей собственной надежде перед результатами, которые не смогла бы пережить? Но что еще, хотелось ей закричать в лицо Чарли, должна она была делать?
Ева направилась обратно в палату Оливера. Подходя, она обнаружила, что вся веселая компания – ядовитое облачко платьев в цветочек и зубастых улыбок – уже тянется в холл. Дамы продолжали щебетать, их глаза увлажняли слезы счастья. Дойл тихонько сказал что-то смешное, и все загоготали; Ева не сомневалась, что такого громкого смеха не раздавалось в этих коридорах уже много лет. Чарли коротко оглянулся на шумную компанию.
– Нам надо оставить Марго, чтобы она могла спокойно поработать, – сказал он. – Директор Диксон сейчас рассказывал, что на горе у старого рудника открыли новый маршрут, и предложил меня туда подбросить.
– В парк? – спросила Ева. – А обратно ты как доберешься?
– Поймаю попутку. – Чарли беспечно пожал плечами. – Я позвоню, если ты мне понадобишься. Но это вряд ли.
Возможно, они с Чарли никогда не смогут понять друг друга. Ее сын так сильно отличался от нее, он так легко мог завязать с Дойлом веселую болтовню, от которой сама Ева уклонялась все эти годы. Чарли сумел превратить себя в заурядного, поверхностного добродушного парня, легко ладящего с людьми, со всеми этими семью миллиардами Хендерсонов, Шумахеров, Уолкоттов и Доусонов. Откровенно говоря, Ева ему завидовала.
– Что ж, повеселись в свое удовольствие, – сказала она.
Глава двенадцатая
Несколько часов спустя, припарковавшись возле магазина электроники в Маратоне, Ева сказала себе, что только поищет Оливеру новые наушники для сна. Однако очутившись в громадном ангаре, где из колонок доносилось бормотание «Only the Lonely» Роя Орбисона, Ева обнаружила, что хорошие наушники с подушечками заперты за стеклянной витриной, где каждый ярлычок с ценой был маленьким оскорблением. Это слишком жестоко. Был ли здесь кто-нибудь, кто больше нее нуждался в этих наушниках, кто меньше нее мог их себе позволить?
