– Я угощаю, – сказал Чарли.
Часом позже они сидели в кафе «Магнолия» среди занавесок из бусин и полупогасших рождественских гирлянд. Они устроились друг напротив друга за все тем же скособоченным ламинированным столом – с потрескавшимся изображением Девы Марии Гваделупской, – который был их излюбленным местом пятнадцать лет назад. Все та же официантка Ана Мария принесла Чарли его яичницу с авокадо и суп с тортильей. Ева видела, как расслабляется лицо Чарли, словно его самодовольная городская гримаса крепилась к нему с помощью скрытых шнурков, теперь развязанных невидимыми пальцами жирного сыра и перца халапеньо.
Пока Ева тщательно очищала от скорлупы крутые яйца, Чарли, торопливо поглощая свою фасоль и тортилью, пытался шокировать мать рассказами о Нью-Йорке. О парнях, с которыми встречался. О Терренсе, Кристофере, Брэдли – без умолку и без конца. Чарли изображал как нечто грандиозное свою нью-йоркскую сущность, ожившую в уединенном полумраке кафе «Магнолия»: теперь оставшаяся за дверью пустыня исчезла, и Чарли вернулся в атмосферу Бруклина. В какой-то момент он даже сказал: «У этого парня тело – точно разветвленная молния». Ева не могла понять, зачем Чарли ей это рассказывает: хочет что-то доказать, пытается выдавить из матери несколько разоблачительных капель консервативного неодобрения – из матери, которая на самом деле всегда гордилась нестандартными романтическими наклонностями сына и никогда их не осуждала? Или просто Чарли теперь всегда так рассказывает истории людям, которым симпатизирует? В поисках ответа Ева попыталась поймать его взгляд, но глаза Чарли были устремлены вверх и в сторону; он ораторствовал в пустоту, словно все эти истории случились только в его воображении (мать может на это понадеяться).
Ева старалась держаться так, как, по ее представлениям, полагалось держаться матери, когда ребенок рассказывает ей о своей взрослой жизни. Поощрительно кивала; старалась напомнить себе о совершенно логичном выводе, к которому пришла за эти годы: у Чарли не было другого выбора, кроме как уехать и построить для себя жизнь вдалеке от потрясений своего детства. И все-таки та неуверенная в себе девочка, которая по-прежнему скрывалась внутри Евы, не давала себя убедить. Эта несчастная девочка все еще крутила шестеренки и шкивы Евиного сердца, изготавливая собственные выводы: Чарли бежал не от Биг-Бенда. Как и Джед, как и собственный Евин отец, он хотел освободиться от нее, Евы.
– Все, хватит с меня сальностей, – сказала она.
Лицо у Чарли вытянулось, словно от этого упрека ему и правда стало стыдно.
– Я кое-что тебе не рассказал.
– Так-так.
– Ничего такого уж особенного. Обещай, что не будешь особо психовать, хорошо?
– Сначала скажи, в чем дело.
– Ну, мне тут просто денег надо бы призанять.
– Денег?
– Зелененьких бумажек. С портретами президентов.
– Тебе нужно занять денег… для чего?
Чарли испустил свой обычный вздох – будто поднимал тяжести.
– Должен признаться, что дела идут не очень хорошо. В смысле с книгой.
– Ну а деньги тут с какого бока?
– Я задолжал за квартиру. За несколько месяцев. У меня долг, Ма. Вот и все. Вот и вся история. Так что помоги мне Господь.
Ева глянула на его загипсованную руку, на нижнюю губу, все еще пухлую, как огурчик. И поднесла руку ко рту.
– Кому ты должен денег?
– О, только не бесись! Сумма не такая уж большая, пять тысяч всего. Пустяк по сравнению с тем, что я получу, когда закончу книгу.
– Пять тысяч. Ты спятил? Я серьезно, Чарли. Надо быть психически больным, чтобы сейчас просить у меня пять тысяч долларов. Думаешь, мне нравится ездить в этой машине? Нравится жить в этом доме?
– Ну хорошо.
– Прости меня, но нет. Нет! Зачем я буду спонсировать то, что не одобряла с самого начала?
Чарли рассмотрел гипсовую повязку на своем запястье и убрал руку под стол, словно нечто постыдное.
– Не знаю, Ма. Может быть, затем, чтобы поддержать своего сына.
Откровенно говоря, ей было немного жаль мальчика, но в свое время Ева очень много размышляла обо всем этом. Она даже терпеливо выслушивала накофеиненные тирады Чарли о его «работе», но ей удалось зафиксировать только одно: существовала тревожная вероятность, что младший Лавинг унаследовал от отца все самое худшее и теперь превращает Нью-Йорк в собственную версию убыточной мастерской. Кроме того, Ева не могла объяснить проект Чарли ничем, кроме очевидного и возмутительного желания использовать трагедию семьи как карьерный трамплин.
– Вообще-то, – сказала она Чарли, – во время финансовых переговоров критиковать заимодавца не принято. В любом случае у меня денег нет. Даже если бы я могла – как там? поддержать тебя – мне нечем. Может, хоть раз обратишься к отцу?
– Жестокое предложение.
– Рациональное.
– Ну конечно. Как будто у Па могут водиться деньги. Удивительно, как он себя ухитряется прокормить.
Лицо Чарли приобрело фиолетовый оттенок. «Па» – кажется, впервые за много лет он в разговоре с матерью произнес это слово.
– И потом. – К Евиному удивлению, он схватил ее за руку. – Я никогда не перейду на темную сторону, сколько бы денег Дарт Вейдер мне ни предложил.
– Чарли, он не Дарт Вейдер. Он просто несчастный человек, который не может ничего с собой поделать.
– Так значит, теперь ты Па будешь защищать?
– Нет, – сказала Ева. – Не буду.
Как ни удивительно, деньги у Евы были. Согласно последней выписке из банка, на счете у нее значилось 7817 долларов, а ожидалось еще полторы тысячи – пятьсот из губернаторского фонда и тысяча, если у нее получится остановить глаза на абсурдистских притчах из «Иисуса – моего лучшего друга» (в книге Спаситель давал советы подростку, размышляющему о предложенном косяке, о запотевшей банке пива, о непристойном посте в соцсетях). Но Ева вела и другие подсчеты – и как часто она ощупывала их, словно струпья. Пять лет: столько она живет без Чарли. Девять раз: столько он звонил ей за последние двенадцать месяцев. Почти две тысячи: столько раз она посещала приют, пока Чарли не было.
Следующая встреча с Марго Страут была назначена на девять утра; когда они вышли из кафе, Ева с ужасом обнаружила, что уже 8:50. В набирающем силу зное Голиаф заворчал и закашлял, словно бродяга, которого разбудили, ткнув в него дубинкой. Ева спрашивала себя, не следовало ли ей рассказать Джеду о назначенной встрече; она довольно сильно злилась на него за то, что он не проявлял никакого интереса к событиям после явившегося им чуда.
Равнина за окнами машины до самого края земли была утыкана жалкими клочками чапараля и опунции. После двадцати безмолвных обидных минут Чарли внезапно заерзал на сиденье, пытаясь достать из кармана вибрирующий мобильник. Извлек его и посмотрел на вспыхнувший экран так, как однажды в детстве смотрел на стакан с соком, который выскользнул из его руки и разбился.
