– А ты как? – спросила Ма. – Хорошо день прошел?
– Прекрасно. Вообще-то я хотел спросить, можно мне сегодня взять машину?
– Зачем?
– У меня встреча по учебе.
– По учебе? Насчет чего?
– Ну, это проект по Одиссее. Я, кстати, его с Ребеккой делаю.
Зачем ты произнес ее имя? Возможно, просто чтобы ощутить во рту волшебство этих звуков.
– С Ребеккой? Ребеккой Стерлинг? Правда? – спросил Па. – Рад за тебя. И за нее тоже, конечно. Повезло ей найти, ммм… такого товарища по проекту, как ты, да? – Теперь Па ухмылялся своей идиотской хитрой ухмылкой.
– Да так случайно получилось. Учительница назначила.
– А вы будете заниматься у нее дома? – спросила Ма. – Давай я хотя бы поговорю с ее родителями?
– Поговоришь о чем? Что такого может случиться?
– Просто родители обычно так делают, Оливер. Им надо удостовериться, что за детьми будет присмотр.
– Ма! – Все свои контраргументы ты постарался вложить в это короткое слово.
В другой семье такой диалог не показался бы необычным. Но в истории сына Евы Лавинг эти зашедшие в тупик переговоры были новым витком холодной войны, которую в последние недели вели между собой мать и сын.
– Ладно, – сказала мать, махнув рукой. – Делай что хочешь.
В начале восьмого ты продолжил развивать свою ложь. Ты понимал, что это нелепо, но в тебе клокотала ярость больного сердца, бегущая по узкому желобу тревоги, и тебе необходимо было высвободить ее. Голиаф мчался сквозь темноту, кассета песен Боба Дилана стонала: «What drives me to you is what drives me insane»
[6], и на искажающей пространство скорости разделительные полосы в лучах фар казались звездами. В начале девятого ты притормозил у дома, который, согласно лежавшему на пассажирском сиденье школьному справочнику, был домом Ребекки Стерлинг.
Что ты ей скажешь? Ты пытался убедить себя в том, что нужные слова, настоящая поэзия, являются сами, когда требуется; и ничего заранее ты не придумал. Тем вечером они тебе и не понадобятся.
В 20:10 во всех окнах этого дома – одного из типовых оштукатуренных особняков, что метастазами расползлись по высоким равнинам, – было темно. Только в вестибюле горел свет, но через несколько минут погас и он. Из дома вышли две взрослые фигуры, споря о чем-то, что тебе не удавалось расслышать. Мужчина шагал вперед нетвердой – пьяной – походкой; сын пьяницы мог распознать пьяного даже с расстояния в пятьдесят ярдов. Это был пухлый грушеобразный мужчина, по виду не имевший никакого родственного сходства со знакомой тебе девушкой. Но худая, как щепка, похожая на птицу женщина, которая следовала за ним? Ты ощутил, как сердце переключилось на более высокую скорость: увидев ее родителей, ты словно узнал секрет, который в твоем воображении Ребекка так часто шептала тебе на ухо. Но где же настоящая Ребекка? Ты хранил неподвижность, в то время как супруги сели в темно-бордовый «мерседес» и уехали прочь. Ты долго оставался там, глядя на пустующие, безупречные оконные стекла, и представлял себе стерильные комнаты, освященные присутствием Ребекки.
Ты представлял, каково ей жить в этом огромном, бездушном музее.
Но сейчас в доме никого не было – во всяком случае, свет был выключен, – и что оставалось тебе, кроме как продолжать свой совместный проект в одиночку? Вернуться домой так рано было бы слишком стыдно. Ты устроился на сиденье поудобнее, смутно надеясь и в то же время страшась, что Ребекка может появиться, если прождать достаточно долго. Ты ждал и ждал и, примеряя на себя роль влюбленного поэта, пытался тем временем сочинить несколько строк. Но сочинять не получалось: то самое суровое слово вернулось к тебе в своей жестокой мощи; парень молча сидит в машине и смотрит на дом девушки – как его назвать, если не сталкер? И все же так ты провел целый час.
Ты вздрогнул, заслышав глухой стук. Суматошно завертелся, но, к счастью, твоя машина стояла в некотором отдалении, в тени тополей. И из этого укрытия ты увидел, что теперь около дома со стороны Монте-Гранде-Лейн припаркована еще одна машина. По улице двигался чей-то силуэт. Это не был отец Ребекки: человек двигался стремительной юношеской поступью. Он подошел к входной двери, и вот тогда, в далеком сумеречном свете настенных фонарей, ты впервые увидел его лицо. Широкий купол бритой головы, скученные непроницаемые черты лица. Молодой человек, которому хватило смелости сделать то, что ты не смог: нажать на звонок. Свет в доме не зажегся, дверь не шевельнулась, и парень стал колотить по ней с такой силой, что вибрация достигла твоей машины. Ответа не было, и он принялся стучать еще сильнее. Был ли это тот самый воображаемый обидчик Ребекки? Ярость, с какой он нападал на дверь, хорошо укладывалась в созданный тобой образ, но даже с такого расстояния этот парень казался неподходящим кандидатом. Он выглядел слишком взрослым для Ребекки, слишком напористым, для того чтобы тихая печальная девушка водила с ним какое-то особенное знакомство.
Наконец, множество раз приложив кулак к двери, а палец к звонку, мужчина пнул ногой по стене и вернулся к своему старому «форду». Но, уже приоткрыв дверцу пикапа, замер на месте. Он смотрел не на темный дом; он смотрел не на дверцу, которую придерживал рукой. Он смотрел на машину, припаркованную в тени. Он смотрел на тебя. В панике ты завел мотор, и Голиаф мигнул фарами, окатив парня яркой фотографической вспышкой. Тот не прикрыл глаз; он сощурился, словно бросая свету вызов. Ты сидел совершенно неподвижно, глядя на парня в упор, – это длилось лишь мгновение, всего долю секунды в реальном измерении, но вместе с тем странно растянулось во времени. И вот тогда прерывистые лучи Голиафовых фар вошли в параллель с работой твоей памяти и подсветили одно воспоминание. Выпуклая окружность лба, легкая косолапость и – особенно – тревожная непроницаемость взгляда; ты не мог назвать его имя, но чувствовал, что узнаешь его. Может, он раньше учился в твоей школе? Или чувство узнавания возникло из-за того, что вы с ним разделяли, – два юноши, безуспешно пытавшиеся поговорить с девушкой, которая куда-то исчезла?
Тогда ты ощущал только странное безысходное чувство родства; даже яркое сияние Голиафа не могло обнаружить, сколько вы с ним разделяли, с этим юношей, который когда-то хотел только раствориться в толпе. Эктор Эспина учился всего тремя классами старше, и ты наверняка сотни раз проходил мимо него в коридорах, никогда его не замечая.
«Иногда, – говорил Па, – во вселенной появляется трещина, через которую можно увидеть другую вселенную». И хотя ты и смог заглянуть в непостижимую расщелину, которая чуть приоткрылась перед тобой в тот вечер, и заметить, насколько невероятны обстоятельства, которые привели вас обоих к дому Стерлингов, ты не мог знать, как тесно твоя судьба переплетена с судьбой этого молодого человека. Ты не мог знать, что так же, как он найдет спасение из ада, начнется ад для тебя. В тот раз ты ничего не сказал Эктору Эспине.
