Неописуемым и прекрасным было удовольствие натыкаться в Библии на лексику, которой ей так недоставало в языке, который она любила и преподавала другим. Вот почему она стала выписывать эти слова отдельно, на последней странице романа. Возможно, (пришло ей в голову) она сможет в виде своеобразного подарка поднести их районному инструктору английского по возвращению домой – ироничному холостяку из Южной Африки, которому она нравилась, и который никогда не упускал случая составить ей компанию. Но насколько приятным, думала Даниэла, будет дружеская встреча, если один друзей в виде подарка подготовил ловушку, из которой другой возможно и не выберется?
Она вернулась к Иову, текст которого показался ей более достойным, хотя и заполненным утомительными избыточными повторами. И вообще – неодолимая сонливость так и норовила смежить ей веки, кто-то (но кто?) мог бы чуть-чуть подсократить Библию, без того чтобы она потеряла свою значительность. Не выпуская книги из рук, Даниэла поднялась, чтобы задвинуть ставни – единственное, что могло спасти ее от беспощадного солнечного света, но перед тем как сделать это и снова залечь в постель, она решила бросить взгляд на «Песнь Песней».
С самого начала, такого чувственного: «дай ему поцеловать меня, губами своими прижавшись к моему рту», методично отдавались у нее в голове английские слова, в которых не было ни одного скрытого, неясного, темного слова, каждое выглядело простым, прямым и точным, проникнутым духом истинного иврита, вырывающимся из каждой строчки. Старомодный английский как нельзя лучше соответствовал красоте и величию текста оригинала; это была любовь, открытая и истинная, взывающая к животворящей страсти, нечто дерзкое и дорогое, покрытое бронзой полуденного солнца или жарой догорающей ночи. Да, теперь она поняла, почему, читая эти строки, плакал, навсегда потерявший сына, осиротевший мужчина.
I am black, but comely,
O ye daughters of Jerusalem,
As the tents of Kedar,
As the curtains of Solomon.
Look not upon me, because I am black,
Because the sun hath looked upon me
[23].
В воображении белой женщины, в ее постели, ночью на черном континенте, суданка Сиджиин Куанг возникла вдруг из песков пустыни, черная и прекрасная, идущая по городу, подобно молодой пальме, идущая по улицам города, умирая от любви, в поисках любви, одержимая страстью, мимо рынков и лавок, в поисках того, кого жаждут ее изголодавшиеся тело и душа, ищет – и не может найти его, и часовые на стенах, заметив ее, гонят ее прочь и бьют, нанося ей раны, и срывают с нее покрывало, с нее, прекрасной, словно роза в кустах терновника…
Израильская гостья потянулась к ней, и побежала вслед за ней, вовсе не проливая слез о пропущенных ею восьми главах, но с сильно бьющимся сердцем.
O that thou wert as my brother,
That sucked the breasts of my mother!
Should I find thee without,
I would kiss thee;
And they would not despise me
[24].
Закрыв, она отложила книгу и села с нею рядом. Выключила свет, легла, свернувшись, и погрузилась в благодатный сон. Прошел час, за ним второй и третий, пока беспощадное, тщетно пытавшееся проникнуть внутрь сквозь узкие щели в ставнях солнце сумело добиться своего. Но разбудило Даниэлу вовсе не оно, а несмелый стук в дверь. Не было никакого сомнения, что стучал зять, пришедший звать ее к завтраку, а если не он – то Сиджиин Куанг, вернувшаяся на кухню, так что без секундного размышления она пригласила стучавшегося гостя – кто бы им не оказался – войти, тем более, что дверь была не заперта. Но в ответ на ее приглашение в узком дверном проеме появился невероятно смущенный угандийский археолог доктор Роберт Кукириза, с поразительной вежливостью попросивший разрешения войти для конфиденциального разговора.
А поскольку она, в свою очередь, была польщена тем, что интеллектуальная звезда экспедиции после немалых, похоже, колебаний решил постучаться к ней, Даниэла попросила его немножко подождать; сна как не бывало; ночная рубашка сброшена, до ванной – чтобы успеть хотя бы сполоснуть лицо – она добежала босиком, нырнула в африканское платье, одним движением привела в порядок постель, прихватив валявшийся раскрытым поверх простыни роман, быстро поставила его на книжную полку рядом с Библией. И лишь после этого, подходя к двери, она успела еще широко раздернуть шторы, чтобы впустить внутрь как можно больше свежего воздуха, а затем, глубоко вздохнув, надавила на дверную ручку, все еще оставаясь босой.
3
На этот раз Франсиско вошел вместе с Морисом, на сегодняшний день являвшимся владельцем современного частного автомобиля скорой помощи, в течение многих лет возившего пожилых дам от дома до поликлиник и больниц для необходимых проверок и процедур. Был он египетским евреем, который прихватил в Израиль добродушный нрав, безграничное терпение и смешливость, свойственные обитателям страны Нила. Время от времени ему удавалось буквально несколькими словами вселить надежду в самых безнадежных клиентов, которых он увозил и привозил обратно. В последние годы мать Яари прониклась к нему таким доверием, что предпочитала использовать его «амбуланс» вместо такси, отправляясь за покупками или навещая друзей с визитом.
– Ну, вот он и явился, наш Морис, – объявил отец Яари, простирая руки в приветственном жесте, обращенном к низенькому плотного сложения человеку. – Когда мы тебя видим, сразу вспоминаем – есть еще люди, которые нас любят.
Морис, нагнувшись над инвалидной коляской, осторожно прижал старика к своей груди, как если бы имел дело с изделием из стекла, затем тепло пожал руку младшему Яари. Было очевидно, насколько приятно было ему вновь очутиться в кругу семьи Яари, особенно для того, чтобы поездка закачивалась не пребыванием в больнице, а визитом к давней любви.
Лицо пожилого джентльмена приобрело малиновый оттенок, а его указательный палец, подобно маятнику, качнулся туда и сюда под носом Франсиско, который, судя по всему, много болтал. Но Амоц Яари хмыкнул и сказал: «Вот вам доказательство того, что вопреки календарю сердце с годами только становится моложе».
Дождь все моросил, и в Тель-Авиве становилось сыро и мокро; утешало лишь то, что в Иерусалиме было еще хуже. Яари настоял, чтобы Франсиско закутал его отца в просторное пальто, а поверх него накинул черное полиэтиленовое пончо с капюшоном, наподобие того, что были на куртках его внуков. После чего Марко и Педро загрузили огромную, приготовленную загодя коробку с разнообразной провизией на пол-«амбуланса», добавив бесчисленные пластиковые упаковки, занимавшие целый угол лифта, вкатили в оставшееся пространство и кресло на колесах, выглядевшее столько же почтенно старым, как и его хозяин. Некоторое время Яари не мог решить, следует ли ему присоединиться к отцу в машине скорой помощи или, не жертвуя свободой передвижения, поехать за рулем собственной машины. В итоге он решил быть как можно ближе к старику, тем более что в противном случае тот рисковал – в непредсказуемых обстоятельствах – остаться один среди безмолвствующих филиппинцев.
