– Я слышала, что у тебя выдалась трудная ночь, – сочувственно сказала Даниэла медсестре, убиравшей аппарат. – Ирмиягу сказал, что несколько раз вы сбивались с пути, – добавила она.
Сиджиин Куанг обнажила в улыбке великолепные белые зубы.
– Ваш зять – на редкость испорченный тип, – сказала она, изумив Даниэлу замечанием, резко уменьшившим ее симпатию, ибо оно с неожиданной стороны вдруг бросило свет на человека, которого она знала со времен своего детства.
13
Из лифта, стремительно проваливавшегося в пучину старого кнессета, его вырвал звонок и сердитый голос разгневанной невестки: «Что с тобой, дедушка? Дети ждут не дождутся, когда ты придешь зажигать с ними свечи».
Очнувшись, он вынырнул из бездонного сна. Когда человеку вроде него приходится метаться между старым занудой восьмидесяти лет и еще более старым отцом, сидящим в инвалидном кресле, пока его кормят с ложечки, собственные шестьдесят один кажутся невесомыми, как дуновение ветра. Но когда он остается наедине с собой в темной комнате, ощущает их настоящий вес. Является ли это просто результатом накопившейся усталости, или вызвано тоской по жене, которая могла бы лежать сейчас рядом с ним, успокаивая, согревая, обнимая…
А кроме того, он испытывал сейчас чувство вины перед двумя внуками, ожидавшими его возле подсвечника. При мысли о них, он, словно пришпоренный, с удивившей его самого скоростью натянул одежду, не тратя времени даже для того, чтобы сполоснуть лицо, прыгнул в машину и помчался по направлению к дому сына в сумерках клонившейся к закату пятницы. Добравшись до перекрестка ха-Алаха, он попал в пробку – красный свет, казалось, готов был гореть до конца жизни, и за это время память вернула его в одну из ситуаций недавнего сна. Это было в старом кнессете. Он явился одетый в униформу ремонтника, с набором инструментов в специальной сумке и привратник в кепке с козырьком и синем фланелевом костюме повел его в старый лифт, широкий и хорошо обустроенный – такой, какие ему нравились больше всего. Но вместо того, чтобы доставить его на третий этаж, откуда мог он увидеть крышу дома прежней подруги отца, привратник нажал кнопку спуска и сказал: «А теперь приготовься к бесконечному падению, ибо это спуск в то, что во время турецкой империи было бездонным колодцем».
Он позвонил Эфрат. Что ему лучше купить – пирожных, мороженого или чего-то такого, что может порадовать ребят. Скажи, милая…
– Ничего не нужно, – оборвала его невестка. – Уже очень поздно. Времени только-только, чтобы самому тебе добраться. Но поспеши, у детей кончается терпение. Еще немного – и они сами зажгут свечи. Что с тобой стряслось? Ты у нас всегда был образцом пунктуальности.
Яари почувствовал, как в нем закипает кровь. «Как это иногда случается, – стараясь сдержать себя, пробурчал он, – ты, Эфрат, могла бы догадаться, что мне иногда приходится зарабатывать на жизнь, и для этого ходить на работу…»
Ему очень хотелось добавить еще кое-что и напомнить этой ленивой и праздной красавице, что ему шестьдесят один год, но он не забыл слов своей жены о том, что он не должен задевать гордость своей невестки, а потому он поспешно закончил разговор прежде, чем его мнение могло сорваться с губ. Но дабы сохранить свой статус в глазах внучат, он, прежде всего, не должен был прибыть к ним с пустыми руками, а потому остановился перед ярко освещенным универсальным магазином.
Там, среди толпы тинейджеров, благоуханный аромат его отсутствующей жены окутал его, и он, с несвойственной ему расточительностью буквально набросился на представленные в изобилии сласти. Особенно привлекли его внимание два богато украшенных торта, выполненных в виде бочонка – на одном стояла девочка, изготовленная из темного шоколада, на другом – белый шоколадный мальчик.
Он купил оба.
Нета и Нади буквально прилипли к нему. Отсутствие отца автоматически поднимало статус деда. Он целовал и обнимал малышей, а затем ласково обнял Эфрат и коснулся губами ее щеки. Впервые он почувствовал, что может поцеловать ее – впервые, через много лет после свадьбы Морана и рождения двоих детей, и никогда еще он не испытывал при этом такого удовольствия.
– Сладкое только после ужина, – строго провозгласил он, но было уже слишком поздно: голова шоколадного мальчика была уже во рту у Нади. – Ты просто маленький каннибал, – сказал он, награждая поцелуем неугомонного озорника, с притворно строгим видом запретив малышу поступить точно так же с туловищем обезглавленного мальчика.
Ханукия уже была готова, и шамаш тоже. Яари перевернул коробку со свечами, рассчитывая обнаружить напечатанный текст благословений; ему было бы неудобно перепутать слова в присутствии детишек. Но внезапно Нета начала требовать, чтобы дедушка не начинал церемонию прежде, чем наденет кипу – как это делал муж воспитательницы в детском саду.
Эфрат в потрепанном банном халате и шлепанцах, еле волоча ноги, бродила вокруг, не зная, похоже, чем бы ей заняться. Выглядела она уставшей, прелестное обычно лицо ее было бледным, а волосы растрепанными. Моран звонил утром и просил ее вместе с детьми навестить его завтра, а она рассказала ему, как она искала – и не могла найти кипу. Не так-то просто найти что-нибудь в этом доме, даже обычную бумагу. Но умница Нета находчиво выкроила шапочку из обрезков красной бумаги, соединив их скрепками, и Яари надел ее, улыбаясь во весь рот, словно клоун, и готов уже был возжечь свечи, когда Нади, осознав не без причины, что он не девочка, а мальчик, потребовал для себя такую же кипу и им всем пришлось ждать, пока Нета не произведет на свет еще одну, съехавшую ее братцу прямо на нос.
Теперь все было готово и взволнованные дети выключили свет, чтобы свечи разогнали темноту, как о том поется в известной песне. Эфрат выглядела подавленной. Она сидела на диване, погрузившись в свои мысли. Уж не беременна ли она снова, подумал Яари, в то же время взяв шамаш, зажигая его, и пытаясь припомнить первое благословение, за которым должно было последовать и второе. Чисто механически он начал петь «Маоз Цур», передавая свечу Нете, которая и зажгла первую свечу, за которой последовала вторая, а затем неуверенно передала шамаш Нади, который уже стоял на табурете, в полной готовности зажечь третью и четвертую. И тогда только, когда незажженной оставалась пятая, Яари, взяв в руки шамаш, обратился к Эфрат со словами: «Эфрат, милая, иди сюда и зажги свечу вместе с нами».
Она холодно посмотрела на него и не сдвинулась с места. «Я уже достаточно назажигала свечей в эти праздники, дай это сделать Нете», и Яари отдал шамаш Нете, которая и зажгла пятую свечу, но внезапно ее брат, берсерк, бросился к горящему шамашу, словно намереваясь вдребезги разбить его, а когда дедушка попытался его остановить, бросился на колени, как это делают возносящие молитву мусульмане, и начал биться лбом о пол, истошно вопя: почему это сестре дано было зажечь пятую свечу, а не ему – почему? И не видно было иного пути умерить его ревность к происходящему, кроме как погасить пятую свечу и вложить ему в руки шамаш, хотя и после этого он, похоже, не был до конца удовлетворен, поскольку продолжал выкрикивать: «Почему ей, а не мне, дали зажечь пятую свечу. Почему-у-у?»
