Хорошо, можно потерпеть. Жаль, что не удается так же потерпеть, а тем более проигнорировать донимавшую ее все последние дни и все усиливавшуюся головную боль. Была ли эта боль заурядным недомоганием или симптомом повышенного кровяного давления, впервые проявившегося после смерти ее сестры? Семейный врач, осмотрев Даниэлу, не был слишком встревожен, считая это симптомом эмоциональной реакции, и вместо того, чтобы рекомендовать ей ежедневный прием лекарств, посоветовал чаще бывать на свежем воздухе, а также выписал средство для умеренного снижения веса, шепнув Амоцу, чтобы тот лично отслеживал и записывал показания манометра, фиксирующего давление, делая это как можно более регулярно.
Ежедневные прогулки и меры по уменьшению веса не слишком вдохновили женщину, совершенно не склонную к каким-либо посягательствам на ее личную жизнь. Много легче было ей закатать рукава и обнаженной рукой коснуться руки своего мужа, а тот уже без лишних объяснений прилаживал ей плотно манжету манометра, уверяя ее после измерения, что показатели не дают оснований для беспокойства.
«Тревожных симптомов нет, – повторял он. – Успокойся, милая…» Но все это было там, дома. А здесь, на забытой Богом ферме в Африке она могла полагаться только на себя, и поскольку две таблетки, снижающие кровяное давление, были вложены в обложку паспорта, стоило подумать, не следует ли принять одну из них… а вторую, в крайнем случае, привезти с собой обратно в Израиль.
И она отправилась к себе в комнату, где и находился ее паспорт.
Но прежде чем принять таблетку, она решила перекинуться парой слов с медицинской сестрой из Судана. Без сомнения, Сиджиин Куанг должна была обладать приемами первичной помощи. И Даниэла вернулась на кухню, где повара охотно показали расположение лагерного медпункта – крошечную пристройку с обратной стороны основного корпуса, где в колониальные времена содержалась хозяйская лошадь. Там Даниэла и обнаружила суданку, спавшую на расстеленных по полу соломенных матах; на ней была черная рубашка, а длинное тело делало ее похожей на гигантскую птицу. Стараясь не разбудить медсестру, Даниэла бросила взгляд на более чем скромный изолятор, напомнивший ей один из таких же убогих лазаретов в школе, в которой она работала. В застекленных шкафах аккуратно выстроились кружки и пробирки, лежали бандажи, бинты, пластыри и тюбики с мазями, стоял стетоскоп и коробка со шприцами, а также множество сверкающих инструментов, необходимых для небольших локальных операций. Бутыли с жидкостью для дезинфекции стояли тут же, а в дальнем углу притаился аппарат для измерения кровяного давления.
Провалившаяся в мертвый сон медсестра-шофер вложила все силы в ночное путешествие к раскопкам. Даниэла решила, не производя лишнего шума, подождать снаружи, пристроившись на скамье. Головная боль все еще не оставляла ее; маленькая таблетка, которую при расставании дал муж, была зажата в руке, но она не уверена была, что именно сейчас должна ее разжевать, оставшись без подстраховки. Но, кроме того, что-то подсказывало ей, что прикосновения бархатных пальцев Сиджиин Куанг могут принести больше пользы, чем жесткая рука мужа.
Она смежила веки, позволив умиротворяющему шелесту природы хоть немного умерить ее боль. Свежий ветерок доносил до нее ароматы кухни. Отвращение ко всему, с кухней связанному, всегда напоминало ей о тщательно скрываемой женской вине, так что ей пришлось изменить положение тела и лечь к запахам спиной, вытянувшись на жесткой скамейке и положив голову на руки, словно они могли послужить ей подушкой. Нет, думала она, нет… не могло быть такого, чтобы Шули хоть что-то утаивала от нее. После случившейся трагедии она дважды и трижды на день звонила сестре, считая самым действенным средством эмоциональной поддержки долгие разговоры по душам. Знала ли Шули точно или догадывалась по косвенным признакам, что Ирми провел ночь на крыше палестинского дома в Тулькареме? Неужели, зная это, она не сказала бы об этом немедленно младшей сестре? Нет, конечно, Шули не знала. Когда пришел конец сексу в этой семье, вместе с ним исчезла и откровенность. Вот так.
Все ее тело расслабилось, несмотря на жесткость лежанки. Она задремала, погружаясь в сон все глубже под шелест и шорохи природы. Слабый звук флейты донесся до ее слуха – во сне или наяву? Или где-то, все-таки, могло появиться радио? Ее руки коснулось что-то мягкое. Медсестра из Судана, стройная и серьезная, прикоснулась к плечу Даниэлы, а затем приложила ладонь к своим губам, призывая ее к тишине. «Не шевелись, – беззвучно произнесли ее губы. – Никаких резких движений. Замри».
Не дальше двадцати метров от них Даниэла увидела неизвестного ей хищника, напоминавшего огромную черную кошку, стоявшую, подняв толстый и жесткий хвост и передние лапы с длинными кривыми когтями. Его узкая, как у рептилии, морда была вытянута навстречу словно отлитой из золота змее, поднявшейся из травы и то и дело высовывавшей раздвоенный язык и чуть слышно посвистывавшей, словно игравшей на невидимой флейте.
Оба создания, словно загипнотизированные, смотрели друг на друга. Черное животное, похоже, вполне было в состоянии разодрать змею своими когтями и перекусить челюстями, как то, по всей видимости, и было задумано природой и, тем не менее, оно колебалось, предпочитая, возможно, противостояние с добычей менее смелой и опасной. Но могло ли оно отступить, оставив поле боя змее, не теряя достоинства? И не достигнув цели? И рычание зверя становилось все громче, челюсти щелкали все сильнее, так что змея, перестав поднимать плоскую голову, тоже решала подобную непростую задачу – что делать и как поступить, не поступившись гордостью: отступление было тем правильнее, что даже победив, рептилия не в состоянии была бы переварить такую добычу, а потому, не спуская с противника глаз, согласилась, похоже, на боевую ничью.
Сиджиин Куанг, тем временем, потихоньку увела Даниэлу в клинику. Надо переждать некоторое время, необходимое животным, чтобы разойтись, объяснила она, стараясь не говорить громко. Не нужна ли вам от меня какая-нибудь помощь? И поскольку головная боль у Даниэлы стала много меньше, она попросила суданку измерить давление и решить, принимать ли ей таблетку, которую она продолжала держать в руке. Медсестра охотно согласилась. В отличие от Амоца, она не оставила Даниэлу сидеть, а уложила ее, попросив не только закатать рукав, обнажив руку, но и снять с себя кофточку.
Даниэле все это было очень приятно, и, как она надеялась и ожидала, прикосновение угольно-черной бархатистой кожи принесло облегчение. Движения Сиджиин Куанг, когда суданка закрепляла манжету на ее предплечье, были более бережны, чем у Амоца. Не вызвано ли это тем, думала Даниэла, что белизна моей плоти вызывала у медсестры какую-то тревогу? Ее расстраивала мысль, что Сиджиин Куанг, сосредоточиваясь в эту минуту на движении стрелки измерительного прибора, видит лишь ее обнаженный и дряблый живот, но не груди, сохранившие до сих пор форму и упругость молодости.
– Ваше давление в норме, – сказала Сиджиин Куанг на превосходном английском, помогая Даниэле подняться и одеться.
За открытой дверью было тихо. Похоже, испытав взаимную отвагу, оба животных оказались достаточно смелыми, чтобы разойтись. Хотя – кто знает, может быть, именно в эту минуту огромная черная кошка волочит отлитую из золота змею в свое логово.
