– Он должен предстать перед трибуналом на небесах, – пошутил офицер и больше не добавил ни слова. С его точки зрения, он был прав. Потому что одно лишнее слово, одна деталь тянет за собой еще одну, и еще, а такая информация не имеет никакого практического смысла, если смерть уже произошла. Но я был в полном шоке и чувствовал, что просто обязан раскопать все, произошедшее той ночью. Я запросил телевидение, чтобы они передали мне копию съемки, сделанной новостным каналом во время воинских похорон, и они не смогли мне отказать. Прислали. Чтобы просмотреть пленку, хватило и минуты, так что ночью, когда Шули уснула, я прокрутил ее на видеомагнитофоне раз, и другой, и третий, – не для того, чтобы увидеть еще раз наши страдания, включая отчаяние Нофар, которая выглядела так, словно хотела оказаться в могиле вместе с ним, но для того, чтобы внимательнее вглядеться в лица почетного караула, троекратным залпом почтившего доблесть солдата, пусть даже смерть его произошла из-за собственной ошибки. Снова и снова вглядывался я в лица этих солдат, о которых я знал уже все – от имени до истории их жизни, потому что я думал: как знать, а вдруг по выражению лица в минуту, когда они нажимают на курок, я обнаружу того, кто произвел тот самый «дружественный огонь».
– Абсурд…
– Да, ты права. Абсурд. Но я говорю сейчас о том, что было тогда. Что я могу сказать? Это абсурд – но это и норма. И это естественно. Первые месяцы после похорон закружили нас в вихре абсурдности. Вся жизнь казалась нелепой и глупой. Лишенной смысла. Никакой. Внешне все казалось нормальным, а внутри тебя бросало от фантазии к сумасшествию, и пока я до конца не разобрался и не понял, что же на самом деле произошло в ту ночь на крыше в Тулькареме, я не мог освободиться от убивавшей меня абсурдности и начать свой путь к забвению. И ты должна это понять. Его друзья не забыли о нас. Не бросили. Потому что мы – не американцы и не японцы, которые отправляют телеграммы со словами соболезнования родным, оставшимся где-то там, вдалеке и говорят: «Ну, вот и все, пока, прощайте… и больше мы знать вас не знаем». У нас существуют принятые всем народом понятия о потерях, о сиротстве. Моральные правила, по которым вы не только не забываете о семье солдата – нет. Наоборот – начинаете не имеющий конца путь к сближению. Сближению официально поощряемому и персональному. Солдаты из его отделения приходят с визитом в любое время и становятся чем-то вроде родственников, приглашают вас в свои семьи, на домашние мероприятия и праздники, рассказывают о своих делах, делятся своими заботами. Поначалу они приходят целыми группами, неуклюжие мальчишки, которые робко входят в комнату, поглядывая друг на друга, боясь проронить лишнее слово. Но потом, побыв какое-то время в доме осиротевших родных погибшего их сотоварища, и убедившись, что те остаются нормальными людьми, из которых смерть не вырвала с корнем ни единого ростка присущего человеческой природе гуманизма, они переходят к более личной форме визитов – приходят втроем, вдвоем и, в конце концов, поодиночке, и, таким образом, рассредотачивают вашу подозрительность от одного к другому, и снова к одному, так как это происходит в волейболе, и некоторые, уже уйдя в запас, продолжают приходить в ваш дом просто как обычные знакомые или соседи, пока ваши предположения, сочувственные и бесполезные попытки обнаружить стрелявшего не становятся с каждым разом все тяжелее и неопределеннее, до тех пор, пока сам стрелявший не может заявить с уверенностью, что именно его выстрел той ночью по ошибке сразил друга. И тогда я сказал сам себе – если это так, мне следует сменить направление, отказаться от погони за тенью в надежде даровать забвение тому, кто нисколько в этом не нуждается и не просит. Следует потребовать от армии, чтобы мне показали место происшедшего, разрешить мне подняться на ту же крышу в Тулькареме, чтобы я сам мог понять, в чем состояла ошибка моего сына. Но это уже история для другого раза. А сейчас я хочу спать. Ты что-то хочешь сказать мне?
– Пожалуйста, Ирми… Не говори больше, что со стороны только казалось, будто Нофар готова броситься за… потому что так оно и было на самом деле, Ирми, можешь мне поверить. Девочка моя была в абсолютном отчаянии во время похорон, и это длится по сию пору.
– Прости меня, Даниэла, – потрясенно сказал зять. – Я не имел в виду… я верю тебе… конечно, все это было на самом деле… Нофар – изумительная, необыкновенная девушка, и любовь ее к Эялю была такой же необыкновенной и изумительной.
11
Если он на самом деле собирался справиться с Готлибом, решил Яари, делать это следовало очень осторожно и бережно, и уж, конечно, не в присутствии отца, который в порыве романтического энтузиазма пробовал вырвать из рук сына телефонную трубку прямо посередине разговора, готовый превратить в руины все и вся, что, в общем-то и понятно в поведении человека, понимающего и то, как мало ему осталось. Амоц избавился от остатков морепродуктов, которыми был набит его рот, от шедевра филиппинской кухни, потрепал Хиларио по голове и отправился в офис.
Пятница, моросит дождик. Все близлежащие офисы уже закрылись, только в большом зале фирмы Яари мужчина и женщина с удовольствием и живостью ведут беседу, сидя перед экраном компьютера. Двое молодых инженеров, бросившие на неделе работу, чтобы принять с детьми участие в ханукальных развлечениях, теперь, в выходной день, оставили семьи, чтобы наверстать упущенное. Яари, глядя на них, испытывает гордость за их чувство ответственности, но к их дискуссии он не присоединяется, пусть даже они обращаются к нему с каким-то сугубо техническим вопросом, требующим высококвалифицированного решения. Он улыбается им, машет рукой и без дальнейших церемоний отправляется к своему месту заточения.
Он не ожидает еще одного звонка от жены, плечи которой он обнимет в ближайшие семьдесят пять часов, но все же слегка разочарован окружающей его тишиной. Тогда он набирает телефонный номер Готлиба.
– Это настолько срочно? – бурчит фабрикант.
Он сейчас в кафе в дружеской компании среди других бизнесменов-производственников, поэтому с трудом может говорить и почти ничего не слышит.
– Что случилось? Только потому, что твоя жена еще не вернулась из Африки, ты считаешь, что вполне можешь в нерабочий день беспокоить меня своими проблемами?
– Я очень тронут, что ты помнишь распорядок ее жизни, – говорит Яари. – Очень приятно сознавать, что, несмотря на прошедшие годы, ты все еще остаешься членом нашей семьи.
Производитель лифтов несколько снижает обороты, и вот он готов уже выслушать краткое сообщение с условием, что оно будет четким и громким. Яари передает обращение своего отца: Готлибу доверено изготовление новых деталей для нестандартного поршня, выработавшего свой резерв в крошечном древнем лифте в Иерусалиме.
– Зачем это нужно? – интересуется Готлиб. – Почему бы не заменить весь лифт целиком, и, если надо, немного его расширить?
– Его нельзя расширить. Это специально изготовленный узкий лифт некоей старой леди, он берет начало непосредственно у ее постели и поднимается прямо на крышу. Ни сделать его шире, ни заменить его совершенно невозможно. Вот такие дела.
Готлиб спешит присоединиться к друзьям, чьи взрывы хохота то и дело врываются в трубку, мешая разговору, а потому обещает, что в воскресенье взглянет на эту груду ржавого железа, бывшего, судя по всему, уже много лет без надлежащего обслуживания.
