Одинокой? Заброшенной? Определенно нет, свидетельствовала пара, соглашаясь друг с другом. Поскольку по вечерам, когда она свободна от дежурства, время от времени ее навещает друг, немного странноватый, что есть, то есть, но он водит ее то в кино, то в паб. А душевные муки? Пожалуй… это как если бы… жена управляющего домом явно колебалась, как если бы, несмотря на свою молодость, пережила какую-то невосполнимую потерю.
Яари посмотрел на фотографию, висящую на стене над кроватью Нофар. Этот тинейджер – Эяль. Карточки этой Яари никогда не видел, он даже не знал о ее существовании, и теперь промямлил что-то маловразумительное об источнике семейной меланхолии. Но никакой надобности в объяснениях не существует, поскольку обитатели этого дома – тем более его управляющие – уже слышали об этой трагедии во всех деталях. Нофар говорит об этом снова, и снова, и снова – о «дружественном огне» – именно это выражение она всегда употребляет. Так что управляющая домом пара хотела бы выяснить у отца, каким образом подобная история смогла оставить в душе Нофар столь глубокий след, ранить ее так сильно и надолго? Сколько было ей лет, когда все случилось? Потому что, как им кажется, она слегка путается в датах.
Она была совсем юной, говорил отец. Одиннадцать с половиной, середина шестого класса. Разница в возрасте между ней и ее двоюродным братом была существенной – почти тринадцать лет. Эяль изучал медицину в университете в рамках армейской программы – вот почему впоследствии она не собиралась работать в госпитале, а настаивала, чтобы ее распределили в боевые части. Если бы он остался живым, он был бы врачом – как вы. Но разница в возрасте, добавил Яари с горькой улыбкой, не смогла удержать Нофар от убеждения, от веры в то, что не только она всем своим существом любит своего двоюродного брата, но и он отвечает ей абсолютно тем же. Может быть, будь мы повнимательней, мы заметили бы признаки необыкновенного чувства, охватившего нашу дочь, но родители всегда слепы – вот почему, мне кажется, она и впала в самообман.
По выражению на лицах управляющих Яари почувствовал вдруг, что сказал много лишнего, и что было ошибкой касаться предмета, которого Нофар, судя по всему, не собиралась обсуждать ни с кем. Решив срочно ретироваться, не оставляя излишних следов, он взглянул на часы и спросил, нет ли в доме клочка чистой бумаги. Может быть, поищем в комнате Нофар, предположили управляющие. Но и листка не оказалось в большой и захламленной комнате. Тогда он вырвал предисловие из какой-то неизвестного содержания книги и написал:
«Нофар, дорогая!
Твой дедушка заслал меня в Иерусалим посмотреть, что стряслось с одним очень старым лифтом в квартире одной, еще более старой, его подруги. И я подумал, что если уж я оказался в этом ужасном городе, почему бы нам не встретиться за чашечкой кофе? Но я совсем забыл, что этим утром ты на дежурстве, так что я разминулся с тобой опять. Моран попал в плен к армии, а мама, как ты, уверен, помнишь, до воскресенья наслаждается гостеприимством Ирми в Африке. Этим вечером я буду зажигать свечи с Эфрат. Как насчет того, чтобы присоединиться? Детишки были бы счастливы. И Эфрат, разумеется, тоже. Нам всем стало бы немножко менее грустно. Так что звони; мой мобильник всегда при мне и включен. Рад буду получить от тебя свидетельство того, что ты жива.
Целую.
Твой отец».
И он принялся разгребать мусорные завалы на столе, желая положить свое послание так, чтобы оно было сразу замечено. Затем он снова посмотрел на фотографию подростка и в этот же момент понял, что Нофар ни за что не простит ему вторжения в ее личную жизнь. И он спешно убрал свидетельство своего присутствия. Сложив записку, он засунул ее к себе в карман, а затем побрел к управляющей чете, сидевшей на кухне со своим малышом, а когда они пригласили его присоединиться к ним, Яари смущенно попросил их забыть о его посещении. Его никогда здесь не было, – конфузясь, повторял он, – я знаю ее хорошо, – объяснял он свою просьбу, извиняясь снова и снова, и вы ее знаете тоже, она так чувствительна ко всему, что, как ей кажется, затрагивает ее независимость, и для нее невозможно будет смириться с тем фактом, что я без предупреждения вломился к ней, увидев весь этот хаос. Поэтому еще раз прошу – ни слова о том, что я появлялся здесь, не говорите абсолютно ничего… Я не оставляю после себя ни слова. Я позвоню ей позднее… для нее так будет легче. И… спасибо. Прошу меня простить…
И не ожидая от них даже слова сожаления о его уходе, он ретировался.
Возможно, только благодаря усилившемуся к полуночи восточному ветру, добавившему лишней мощности двигателю его автомобиля, дорогу от Иерусалима до морского побережья он преодолел за рекордно короткое для себя время. Облегчить угнетавшее его чувство одиночества, вызванное отсутствием жены, мог разве что разговор с отцом, чья неподражаемая щедрость поразила его воображение. Вернувшись мысленно к вопросам технического свойства, он проговорил в телефонную трубку:
– Папа… это я. И я закончил все дела в доме твоей подруги.
– Ну, так и что ты там обнаружил?
– Твой лифт… он бесподобен. Как и его хозяйка. Как ты ее называл? Малышка? Девчушка?
– Амоц, дорогой… держи себя в руках. Иногда ты слишком умен…
8
Несколько расслабившись, Ирми улыбнулся и сжал плечи Даниэлы, как бы желая ослабить впечатление от его слишком горячих слов, от этого разглагольствования и успокоить тревогу старого негра, который, стоя рядом с ним, казался настороженным.
Они вернулись на ферму, и преданный служака решил погасить семейный раздор порцией хорошей еды. Затопив плиту, он замесил тесто для большой питы. Затем в кастрюлю с кипящей водой опустил мелко нарубленные овощи, кукурузные зерна и нарезанные кубиками кусочки мяса. Два других повара поднялись со своих лежанок, расположенных неподалеку в кладовых, и присоединились к общим хлопотам. Тем временем Ирми, усевшись напротив Даниэлы, сгорал от любопытства, желая понять, что потянуло его свояченицу к слону; потянуло так, что она загорелась желанием увидеть его в третий раз. Но Даниэла в эту минуту не готова была еще затевать разговор о ее чувствах перед кем бы то ни было, особенно в присутствии посторонних, и вместо объяснений, что именно вызвало у нее желание увидеть еще раз это генетическое отклонение, она переключила внимание зятя, с детской гордостью рассказав ему о сотне долларов, которая досталась погонщику и владельцу слона за то, чтобы он освободил бедное животное от повязки.
– Сто долларов?! – Казалось, что Ирми не верил своим ушам. – Сто долларов?! Ты, случайно, не того?..
Но ведь это не было нарочно. Даже если эта сумма не была уж столь неподъемна для нее, все же ее расходы имели некоторый разумный предел. Но дело было в том, объяснила она зятю, что она не подозревала, что все купюры, которые она второпях сунула в карман, были разного достоинства. Потому что Амоц всегда недолюбливал большие цифры. И лишь когда достала купюру, поняла, что это было, но было уже поздно – погонщик мгновенно сжал деньги в кулаке, а кулак засунул в карман своих штанов и сразу согласился с ее предложением… а затем слон – ты слышишь, Ирми, – а затем слон опустился перед ней на колени и из его огромного глаза выкатилась слеза… сначала одна, а затем другая.
