Экваториальное солнце тем временем, напомнило Даниэле, что она не в Израиле, где даже в жару можно было прогуливаться без шляпы, и что самое время вернуться на ферму. Наблюдавшие за тем, с какой скоростью владелец слона срывал с него бандаж, аборигены пришли к выводу, что пожилая белая леди, посетившая их за последние дни в третий раз (и на этот раз одна), обладает немалой властью и влиянием, а потому заслуживает почтения, и они продемонстрировали его, провожая ее до самого порога ее жилища.
И в подобном окружении израильская учительница английского языка чувствовала себя так, словно она в далекой и родной школе совершала с учениками запланированную прогулку сверкающим весенним утром в какой-нибудь притягательный уголок природы или на молодежный парад – не только с детворой, но и вот, как здесь: в сопровождении взрослых мужчин и женщин. Честно говоря, на какой-то момент она чуточку испугалась, но не выдала волнения, лишь прибавив шаг, что, как она понимала, могло быть принятым за попытку убежать. Так она добралась до реки, где несколько тощих коров пили воду, а когда взобралась на следующий пригорок, заметила вытоптанную тропу, которую узнала – по ней она прогуливалась с Ирмиягу в самый первый день. Она не вполне еще пришла в себя, когда Ирмиягу схватил ее за руку.
– Здесь ты не можешь шляться, когда тебе захочется, – сердито сказал он.
– Но почему? – сказала она с облегчением и улыбнулась ему. – Только не говори мне, что здесь это опасно.
– Опасно, не опасно… Допустим, не опасно. Что из того, что здешние люди не допускают насилия. Это ничего не меняет. Я запрещаю тебе в одиночку уходить с фермы.
– Ты боишься, что со мной что-то может случиться?
– Боюсь, не боюсь… Ничего с тобой здесь случиться не может. И не случится, – отрезал он. – Но все равно – в одиночку с фермы ни шагу.
И подростки, сопровождавшие Даниэлу, замялись, а потом отступили назад, почувствовав ярость высокого, лысого, с шелушащимся лицом человека. В глазах их сверкнуло любопытство – доведется ли им в кои-то веки быть свидетелями того, как белый музунгу поднимет руку на такую благожелательную и щедрую женщину. Она же, в свою очередь, почувствовала себя глубоко оскорбленной, но сдержалась.
– Я вовсе не шлялась… я гуляла. Вот.
– Значит, больше гулять не будешь.
– Но почему? Почему?
– Почему, почему, почему… а потому, что я тебе сказал, понятно? – Похоже было, что терпение у него кончилось. – Ты заявилась сюда без Амоца и хочешь болтаться в одиночку где попало. Уж не хочешь ли ты сказать, что Амоц вот так разрешил бы тебе это? Это ты хочешь мне сказать?
Она продолжала спорить, сама не зная, почему.
– Но ты – не Амоц, и у тебя нет на меня никаких прав. Ты для меня не авторитет! И почему ты так взъелся? В отличие от Шули я ведь и в самом деле не радуюсь, оставшись одна. Я всегда чувствовала себя лучше в компании, и надеялась, что ты уделишь мне побольше времени… но ты – вот как сегодняшним утром – просто-напросто взял и испарился.
– У меня и правда обычно дел не так уж много, но если иногда они случаются – я только рад этому, ибо это – единственное, что помогает мне.
«Помогает тебе? Каким таким образом?» – хотелось ей ответить как можно более язвительно этому старому лысому мужчине, чтобы хоть таким образом донести до него свою боль. Ей показалось, что он не помнит уже ни о Шули, ни об Эяле…
Но она взяла себя в руки и прикусила язык.
7
Наскоро записав размеры крошечного лифта на обрывке бумаги, Яари расстался с Деборой Беннет, не пообещав ей ничего определенного. Продолжающееся отсутствие жены обернулось для него внезапно нахлынувшим желанием увидеться с детьми. Прошло лишь два дня с того момента, как Нофар зажигала ханукальные свечи вместе с ним, но присутствие странного друга, с которым она заявилась, ставило под сомнение возможность ее случайного появления и, тем более, не предполагало откровенного разговора. «Поскольку я закончил в пятницу все запланированные дела в Иерусалиме, – размышлял Яари, проходя мимо здания кнессета, – что заставляет меня спешить с возвращением в пустую квартиру?» А потому, усевшись в машину, он набрал номер дочери, но смог только убедиться, что аппарат отключен. Что означало: она на работе, в больнице. Заступая на дежурство, она всегда наглухо отключалась от внешнего мира, чтобы не тревожить сотрудников, занимающихся калибровкой сверхчувствительных приборов. Но вместо того, чтобы успокоиться на этом и ограничиться сообщением, он решил немедленно написать ей записку, связавшись с ее домовладельцем – в конце концов, у него был редкий шанс заглянуть в арендуемую дочерью квартиру, которую он не видел с той поры, когда сам помог ей перебраться в Иерусалим, после того как она приняла окончательное решение заменить службу в действующей армии работой в гражданском учреждении все того же министерства обороны, то есть в военном госпитале.
Он был польщен, что управляющая домом семейная пара, имевшая профессиональное отношение к госпиталю, в котором работала Нофар, вспомнила и узнала ее отца, чья внешность и стиль разговора так походили на ее собственные. Они тепло приветствовали его, но не преминули удивиться, как мог он забыть, что в пятницу утром Нофар всегда на смене. Яари заверил их, что он об этом, разумеется, знал, но поскольку неожиданно для самого себя очутился сегодня в Иерусалиме, то хотел бы использовать подвернувшуюся возможность бросить взгляд на житье-бытье любимой дочери, на квартиру, в которой он не был около года и оставить ей записку. Надеюсь, это не проблема?
Его одолевали нехорошие предчувствия. Они подтвердились, увы, в ту минуту, когда он перешагнул порог ее комнаты. Нисколько не сомневался он и в том, что Нофар, мягко говоря, будет не в восторге от его вторжения, даже если он всего лишь напишет ей несколько строк. Она не хотела, чтобы он увидел то, что сам он ожидал увидеть: в беспорядке брошенные платья, не убранную постель, книги и журналы, объедки, немытую посуду и увядшие цветы, – словом, элементарный беспорядок, поддерживаемый из принципиальных соображений во имя свободы самовыражения, что, на взгляд молодых управляющих домом, вовсе не было чем-то удивительным; они, улыбаясь, стояли на пороге, наперебой в два голоса, нахваливая квартиросъемщицу.
Удивленный этим славословием и даже тронутый им, Яари слушал и кивал, соглашаясь. Да, бесспорно, он знал все достоинства дочери, которая внешне была очень похожа на него, хотя по характеру являлась точной копией своей матери. Иными словами, она была человеком, чьи моральные принципы были ясны и четко очерчены, что позволяло ей комфортно существовать среди полнейшего беспорядка. Наблюдавшая за Яари парочка разразилась добродушным смехом, услышав подобное милое объяснение, которым они могли теперь воспользоваться для понимания причин такого же бедлама в собственной квартире. А Яари испытал благодарность к молодой семейной паре, взявшей под свое крыло его дочь, и стал расспрашивать их понемногу, пытаясь представить себе образ жизни и порядки, связанные с работой в госпитале, наиболее продвинутые специализации для врачей, продвигаясь постепенно к вопросам медицины как таковой. Но он не удержался, тем не менее, от вопроса, неотрывно занимавшего его мысли в последнее время: не ощущает ли Нофар, по их мнению, себя одинокой, заброшенной, испытывающей душевные муки?
