Он просто остолбенел. Но он обещал жене, что будет всеми силами избегать конфликтов с невесткой. И теперь, удерживаясь от резкого ответа этой очень молодой еще женщине, он сказал со всей доступной ему теплотой и нежностью:
– Эфрат, дорогая, что случилось? Почему ты так сердишься?
Теперь ее голос стал много мягче.
– Что случилось? А что должно еще случиться? От всех этих чертовых ханукальных балаганов у меня крыша поехала. А еще и Моран арестован. Этого мало? И это путешествие Даниэлы… я так рассчитывала, что она во время праздников поможет мне с детьми. Вместо этого весь мир внезапно свалился мне на голову. Еще немного, и я просто свихнусь. Конечно… я этого не одолею… но, пожалуйста, не забудь прийти завтра вечером, как ты обещал, чтобы зажечь свечи. Когда Нади проснулся, знаешь, что он первым делом спросил: А где дедушка? Куда он ушел? И когда он вернется?
– Он у тебя такой славный…
– Ну, так ты придешь завтра?
– Не сомневайся.
В батальонной столовой церемония закончилась. Кажется, довольны остались все. Все четыре свечи и шамаш горели под песнопение солдат. Яари тем временем пошел по дорожке, выходящей к внешним воротам, где эфиопские охранники разожгли для себя праздничный костер. По-видимому, они добавляли в него нечто, привезенное из дома, и это превратило пламя костра из красного в пурпурное.
18
Бросив взгляд на рельсы, по которым состав медленно вползал в Морогоро, Даниэла с изумлением заметила, что трое носильщиков, которые тащили на себе соломенные корзины в Дар-эс-Саламе, каким-то необъяснимым образом уже прибыли и стояли у платформы, приветствуя их. Но Ирмиягу внес в эту мистику вполне реалистичную поправку – троица эта была всего лишь похожа на ту, прежнюю, ибо относилась просто к той же самой племенной группе, скорее всего родственной, и просто-напросто сообщила соплеменникам, что археологи – двое белых в сопровождении высокой чернокожей красавицы – прибудут тогда-то и тогда-то и, как всегда, будут нуждаться в помощи, за которую, как всегда, щедро заплатят.
Ведомые тремя новыми грузчиками, они дошли до автозаправки, где их дожидался верный «лендровер». Его недавно вымыли, капот был поднят в ожидании инспекции со стороны суданского шофера; бензиновый фильтр заменен на новый, карбюратор вычищен, а свечи зажигания гарантировали отличную работу двигателя. Когда грузчики освободили огромные корзины от содержимого, переложив его в картонные коробки, Сиджиин Куанг склонилась над двигателем, желая убедиться, что все ее замечания были учтены.
Ирмиягу внимательно изучил все счета, тут же оплачивая их. Большие корзины из соломы снова перешли из рук в руки, поменяв хозяев, и запетляли кривыми проулками, ведущими на центральный рынок столицы.
Самолет приземлился на пролегавшую неподалеку взлетную полосу. «Прошло всего лишь два дня, как я оказалась здесь, – подумала Даниэла. – А еще через четыре я распрощаюсь со всем этим и отправлюсь домой».
Уже в третий раз со времени прибытия Ирмиягу извинялся перед гостьей за то, что отводил ей место на заднем сидении. Сиджиин Куанг тем временем была уже за рулем.
– Что произошло? Ты перестал в Африке водить машину? – спросила Даниэла у зятя несколько резче, чем ей хотелось. – Если память мне не изменяет, ты всегда любил сидеть за рулем, и когда посещал наш дом, никогда не доверял кому бы то ни было привозить меня домой на машине, когда бы это ни происходило.
Ирмиягу объяснил, что и по сию пору любит водить машину, пусть даже в Африке дороги не всегда этому способствуют. Но когда эта медсестра из Судана… словом, когда она поблизости, он доверяет ей руль, потому что заботы, связанные с автомобилем, позволяют ей отвлечься от мыслей о ее горе, а также заменяют ей утраченную сексуальность.
Даниэлу неприятно поразил этот развязный тон. Сказанное звучало так вульгарно… И что он, Ирми, знал о сексуальности?
Ирмиягу, повернувшись всем телом к невестке, сидевшей сзади и прикрывшей глаза ладонью от слепящего солнца, негромко сказал:
– Я не знаю ничего.
Потому что белый человек вроде него не может оценить и понять сексуальность осиротевшей африканской женщины. И он никогда не пытался шпионить за ней или каким-нибудь другим образом узнать правду. Он всегда восхищался ее женственностью и не имел расовых предрассудков, зато неизменно ощущал в глубине собственной души, души человека, чья собственная сексуальность уже увяла, что память об учиненной на ее глазах расправе над ее семьей полностью разрушила ее женственность. Вот так он все это чувствовал, и это напоминало ему о том, что произошло с сестрой Даниэлы. «Дружественный огонь» выжег дотла те крошечные запасы сексуальности, которые у нее еще оставались.
– Прошу тебя, Ирми, не пользуйся этим выражением опять.
– Почему?
– Это звучит цинично. Избегай его. Ради меня. Хорошо?
– Ты не права, сестренка. Я не вижу здесь никакого цинизма. Это реалистичное описание произошедшего, а кроме того, оно звучит поэтично…
– Ты упрямей, чем мул, Ирми…
– Настоящий мул не я, Даниэла. Мулом была Шули, твоя сестра. И поскольку я, в отличие от Амоца, не сумел защитить ее от страданий, я согласился не требовать от нее того, что принадлежало мне по праву, ее сексуальности, а ведь это и только это могло бы нас соединить… но не случилось.
– Что же было тому причиной?
– Ты что, все еще не поняла?
– Эяль?
– Соображаешь… хотя и медленно.
Теперь она сидела, вся сжавшись, испуганная. Очень. «Могло соединить их? Что он имел в виду?»
Солнце тем временем спряталось за огромной тучей, и Сиджиин Куанг включила фары, внимательно вглядываясь в дорогу. После многих часов, проведенных с двумя белыми людьми, она, не зная языка, поняла, что речь идет о чем-то, очень для них важном.
После гибели их сын, Эяль, словно продолжал существовать с ними вместе, где бы они ни находились. Все время. Он был с ними всегда и везде, и все разговоры сводились к нему, независимо от ситуации, поскольку не было такого времени и места, когда Шули не хотела бы говорить о нем. Может быть, она боялась, что иначе они его забудут? Он был с ними, когда они оплакивали его, и когда, оставшись вдвоем, они оплакивали собственную жизнь, испытывая не проходящую горечь или ярость, когда проклинали того солдата, который бездумно застрелил его, а потом, на суде, объяснял этой своей ошибкой…
В кино или на концерте, в момент исполнения какого-нибудь проникновенного произведения, они вспоминали о сыне, даже не позволяя себе намека на это ни взглядом, ни вздохом, ни прикосновением. Знали они, что он здесь, что способен возникнуть рядом в любое мгновение, но никто и никогда в это мгновение не готов был сказать ему – довольно боли, хватить мучить себя и нас – пусть он покоится с миром. И во время еды, и во время путешествия, и на встрече с друзьями на вечеринке, и даже во время шоппинга, в супермаркете, – они всегда могли увидеть его, почувствовать и порадоваться общению с ним.
