– Не стоит преувеличивать, Ирми. Все это записывалось и оплачивалось позднее.
– Списывалось с открытого счета, его в конце каждого месяца покрывала твоя мамаша.
– Ну, может быть, и так…
– Не скажу точно, но не уверен, что подобную систему применял кто-нибудь из родителей твоих одноклассниц.
– Я об этом никогда не думала.
– Это всегда изумляло меня: твои родители, люди уважаемые и в чем-то даже аскетичные, договорились, чтобы молоденькой девушке был открыт свободный доступ к расходам. К тому же, по правде говоря, я что-то не припомню, чтобы в доме водились сласти.
– Они их просто не любили. А потому и не беспокоились, что я частенько притормаживаю у киоска.
– Они не боялись испортить тебя?
Даниэла рассмеялась.
– Ты знаешь меня более сорока лет. Я тебе казалась испорченной? Деньги никогда не были для меня важны. Когда я зарабатывала что-то, сидя с чужими детьми, я все до последнего шекеля отдавала маме и не вспоминала о них. Нет, Ирми, мама и папа ничего не потеряли, открыв мне неограниченный счет в кондитерской. Зато у них всегда было хорошее настроение. И при разговорах о тратах они только посмеивались.
– А твои поклонники? – поддразнил он ее. – Они тоже имели доступ к твоему счету?
– Кого ты имеешь в виду?
– Ребят, которые вертелись всегда возле тебя. Они что, просто любили сласти? Те, что вечно провожали тебя от школы до дома.
– Никто их них не умирал по конфетам.
– Именно это я и имею в виду, – Ирми ухмыльнулся, словно посещение больничного изолятора промыло ему мозги.
В это время поезд прогудел и дернулся, проверяя, по-видимому, состояние тормозов – сначала назад, потом вперед, а он, Ирми, все еще находился в каком-то радостном оцепенении от нахлынувших воспоминаний о юности его свояченицы, от самой возможности задать ей вопрос, уже много лет мучивший его – почему в свое время, среди многих, да, очень многих поклонников, она остановила свой выбор и отдала свое сердце именно Амоцу.
– А почему бы нет?
– Потому, что среди твоих воздыхателей и претендентов на руку было много более способных и успешных. Во всяком случае, так любила говорить Шули.
– Более успешных? – глаза ее сверкнули, в то время как поезд, дернувшись в последний раз, начал набирать скорость. – Более успешных в каком смысле?
Встревоженный ее внезапной резкостью Ирмиягу пожал плечами и не ответил.
15
Поскольку это были совсем сырые новобранцы, десятью днями ранее еще ходившие в гражданском, они не были вполне уверены, как толковать нарушение воинских правил. Но здесь дело шло о сочувствии… в итоге они открыли для «осиротевшего отца» ворота, чтобы оставшийся в живых сын мог получить теплое белье. Но вот о расположении подразделения резервистов они не могли сказать Яари ничего. Впрочем, для него в этом не было проблемы, он найдет все сам. Все, о чем он попросил сейчас караульных, проявивших столь искреннее понимание, это присмотреть за его автомобилем. Затем он решительно двинулся по зимней сумеречной тропе, ведущей к широко раскинувшейся военной базе. Над его головой мягко шелестели эвкалиптовые гиганты, вытянувшиеся до самого неба с тех пор, когда их, слабыми ростками, посадили в необъятные прибрежные, кишащие комарами болота первые сионистские поселенцы.
Куда ему идти, он никого не спрашивал, потому что сумел разглядеть сам – дорожка была протоптана среди навесов и палаток, и теперь он двигался бесшумно, проходя мимо вечернего построения взвода новобранцев в полной амуниции, слушавших лекцию о морали военнослужащего, которую вбивал в их головы высокомерный и хмурый сержант. Похоже было, что Яари в какой-то момент сбился с пути и теперь бродил по кругу, грязь все больше налипала на ботинки, на мрачневшем с каждой минутой небе появились заблудившиеся, как и он, две или три звезды. Но в ту минуту, когда обрушивавшаяся на мир темнота должна была подорвать его уверенность в себе, он заметил два гражданских автомобиля и грязный армейский «лендровер», припаркованные возле барака, из которого доносилась танцевальная музыка.
В полной уверенности, что наступившая темнота скроет его лицо, он подкрался к строению, и, продвигаясь от одного окна к другому, убедился, что обмундирование, техника и кровати принадлежат резервистам. Только в одной комнате, скорее всего отданной под офис, было темно, но следующая была освещена. В ней стояли две неубранные армейские койки, а на брошенном на пол шерстяном одеяле рядом с маленьким обогревателем сидел Моран, одетый в гражданское, и играл в триктрак с миниатюрным майором, щеголявшим спутанной копной рыжих волос. Теперь Яари уже не спешил. Он стоял вплотную к оконной раме и, не отрываясь, смотрел на сына. Внезапно Моран поднял взгляд, но, как показалось Яари, совсем не удивился, увидев за окном отцовское лицо, и не шевельнулся даже, чтобы прервать игру. Приветливо помахав рукой, он пригласил отца войти внутрь и сказал своему сопернику: «Ну что… разве я тебе не говорил, что мой старик попытается вытащить меня отсюда?» И маленький рыжеволосый офицер, посмотрев на Яари с нежностью, произнес: «Добро пожаловать, дорогой родитель этого типа… дайте только еще пару минут, чтобы кончить игру, и чтобы я мог одержать еще одну победу».
– Отделай его, как хочешь, он заслужил хорошую порку, – ответил Яари шутливо. – Кроме того, хочу, чтобы ты знал – я появился здесь не как отец, а как работодатель.
Моран, улыбнувшись, вздохнул:
– Вот именно. Работодатель, – и решительно взялся за кубик.
Через минуту или две игра была закончена, и оба соперника, потягиваясь, встали. Тут-то Моран и обнял отца и безо всяких церемоний подставил щеку для поцелуя, в то время как майор представился гостю, скрепив слова крепким рукопожатием:
– Зовите меня Хези. Вы, может быть, помните меня. Я был вместе с Мораном на офицерских курсах.
– И тебя тоже разместили здесь? Вы, как мне сдается, оба совсем не худо устроились в заключении.
– Нет, папа, Хези – не заключенный. Он – с другой стороны решетки. Он – заместитель командира батальона. Ему не с кем было играть в триктрак, вот он и решил подержать меня при себе дней десять.
Яари удивился.
– Значит, ты и есть тот адъютант? Тогда тебе нелишне знать, что я предупреждал твоего приятеля – если он хочет освободиться от армии, как это следует по закону, он должен получить на это соответствующие бумаги, а не полагаться на то, что он исчезнет из вида, и армия забудет о нем.
– Ну, в это мне верится слабо. Не мог он так думать. Он отлично знал, что от меня ему никуда не деться.
– Даже если очень важный заказ министерства обороны, над которым он работает, нуждается в нем, как никогда?
– У меня здесь находятся солдаты, у которых дома остались жены на восьмом, а то и на девятом месяце беременности. У меня здесь солдаты, у которых отцы и матери лежат в больнице. Есть и такие, которым каждый день, отданный резервистской службе, грозит потерей их бизнеса. Так почему я должен заботиться о делах министерства обороны? Со своей точки зрения Моран имел моральное право считать свои проблемы самыми важными – по крайней мере, чтобы попытаться увильнуть от службы, надеясь, что мы о нем забудем.
