– Ну, ничего не скажешь, ты крепко поспала, – почти без иронии поприветствовал он свояченицу, прилетевшую, чтобы умерить страдания от потери, но провалившуюся в мертвецкий сон, словно студентка, дорвавшаяся до каникул. Потом он позвал Сиджиин Куанг, медсестру, которая нарезала круги вокруг плиты, надзирая за поварами и заботясь, кажется, более всего о выполнении ими требований кулинарной гигиены. Ее он попросил позаботиться о гостье и принести то, что ей больше понравится из меню – то, что будет подано на обед или на ужин.
Еда для базового лагеря готовилась здесь, затем ее перекладывали в пластиковые контейнеры и посылали на место раскопок. Команда трудившихся там ученых-антропологов была невелика – десять человек, все – африканцы. Большинство из них – уроженцы этого региона. Профессионального опыта они набирались в экспедициях, организованных европейцами для совместных изысканий в Кении, Эфиопии и Южной Африке, после чего возглавляли собственные раскопки. Помогали им в этом рабочие, прошедшие соответствующую школу, предпочтительно в районе проживания местных племен; идея состояла в том, чтобы этнические и лингвистические связи между учеными и их рабочими способствовали скорейшему разысканию артефактов, рассказывающих об их предках.
У Даниэлы пробудился волчий аппетит, но есть в одиночестве она не привыкла, а потому пригласила суданскую медсестру составить ей компанию; увидев это, Ирмиягу прикрыл банкноты и монеты шлемом и присоединился к женщинам. Когда старший повар в конце трапезы подошел, чтобы забрать грязные тарелки, Даниэла похвалила его мастерство и предложила помочь вымыть посуду. Чернокожий шеф-повар, польщенный вниманием и обходительностью пожилой белой женщины, обнажил белоснежные зубы в улыбке так, словно собирался съесть ее целиком.
Ирми зашелся от смеха.
– Вымыть посуду? Тебе? Здесь?
– А что такого? Почему бы и нет?
– Почему нет? Если хочешь узнать – вспомни родительский дом в канун субботы. После ужина. К каким только уловкам ты ни прибегала, чтобы увильнуть от одной-единственной обязанности, возложенной на тебя… до тех пор, в конце концов, пока Шули, которая была сыта всем этим по горло, не поднималась и не шла сама мыть эту посуду. Вместо тебя.
– Вместо меня? – Кровь бросилась Даниэле в лицо. – Это… этого не было. Это неправда… Ну, может быть, время от времени она помогала мне ее вытирать…
– Нет, нет, – он твердо стоял на своем. С памятью у него все было в порядке, пусть даже этим детским происшествиям и воспоминаниям о них было было уже почти полвека. – Ты была непревзойденным мастером уверток.
– Я никогда не увертывалась. Я просто хотела делать то, что должна, в своем собственном темпе.
– Ну да, конечно. Именно так. «В моем собственном темпе», – сказал он, ухмыльнувшись, как если бы речь шла о чем-то, что произошло только вчера. – Только заканчивалось это тем, что никакого темпа обнаружить не удавалось.
Даниэла рассмеялась. Да, «в моем собственном темпе» было безотказным средством избежать, чего угодно. Это была гениальная тактика. Она всегда надеялась, что кто-то, у кого первого лопнет терпение, поднимется с места и, если не сделает, в конце концов, все вместо нее, то так или иначе поможет. А потому, хотя мытье посуды после субботней трапезы было заранее оговоренной и единственной зоной ее ответственности, она с мрачным видом усаживалась в углу, а поскольку обычно она была веселым ребенком, остальные члены семьи поставили ей диагноз – дитя страдает «посудомоечной депрессией», и добродушно подшучивали над ней, в то же время в воспитательных целях не позволяя излишней мягкости и потакания. «В чем там дело, дорогая моя, с мытьем посуды?» – простодушно удивлялась ее мать, обращаясь к обожаемой дочери. И Даниэла, не жалея сил, пыталась описать чувство унижения, которое испытывала, едва переступая порог их унылой и постылой кухни, которую ее мать ненавидела едва ли не больше ее самой, особенно в то время, когда все остальные могли после ужина позволить себе необременительный отдых.
«В ее собственном темпе», когда все они лежали, свернувшись в постели, она, преодолевая отвращение, входила в это лишенное солнечного света, мрачное помещение и останавливалась перед серой, исцарапанной и погнутой мойкой, переполненной испачканными, одна грязнее другой, тарелками с остатками еды. Все это следовало смыть сильной струей воды, окунуть в мыльный раствор и оставить там отмокать. Образовавшийся перерыв она могла использовать по своему усмотрению – перелистать, например, старые газеты или недолго поболтать по телефону в расчете на то, что хозяйственное мыло сделает часть работы за нее. А затем, когда родители проснутся после недолгого сна, привычно ожидая застать в кухне раковину грязной посуды, самое время было ей, заслышав шум воды, льющейся из крана, с беззаботным видом ворваться в кухню и весело закричать во весь голос: «Э-эй! Что такое? Разве я не сказала, что вымою все сама? Почему вам никогда не хватает терпения дождаться, пока я не сделаю все – только так, как мне удобно… в моем собственном темпе?»
Сейчас, когда она воочию увидела веселый коллективный труд, объединивший столь несхожих людей на огромной кухне, она осознала вдруг, что вовсе не грязная работа заставляла ее страдать. Она страдала от одиночества, заброшенности. В конце концов, она не росла изнеженной белоручкой… кто, как не она, без всякого принуждения бралась помогать отцу ухаживать за их маленьким садиком или красить ограждение на веранде? Но необходимость оставаться наедине с собой в доме, полном домочадцев, – вот против чего протестовала ее душа: она была готова делать все, что угодно, но только вместе со всеми, а не тогда, когда они наслаждались отдыхом и сном, оставляя ей мыльную воду и объедки; и пусть ожидали от нее покорности и послушания люди, которых – всех – она любила больше всех на свете. Она была против.
Ну, а если случалось, что принцип «в своем темпе» почему-то не срабатывал, и после застолья в доме нельзя было обнаружить ни одной чистой чашки, тарелки или ложки, и домочадцы, пылая праведным гневом, наблюдая этот неподвижный «темп», поднимали глас людей оголодавших и недовольных, на выручку приходила старшая сестра, и, подобно ангелу умиротворения, в считанные минуты восстанавливала в доме взаимопонимание и любовь.
– Скажи, Ирми… Она на самом деле никогда не ненавидела меня? – спросила Даниэла, удивляясь, что задалась этой мыслью только сейчас. – Для нее это было бы только естественно – воспылать гневом, потому что она ведь…
– Ненавидела? Этого я не припомню…
И «маленькая сестричка», которой через несколько лет исполнялось шестьдесят, с трудом удержалась, чтоб не разрыдаться. Ведь именно за этим она летела под голубые небеса, на задыхающиеся от зноя необъятные просторы Африки.
5
В Тель-Авиве ветер только усиливался, и такими же бурными становились перебранки между Готлибом и Яари.
– Я снова о том же, Яари, объясни мне снова и на этот раз по возможности логичнее, чего ты упираешься? Что ты терзаешь себя этими шумами, если не хуже меня знаешь, что они – не результат ошибки в твоем дизайне, и тем более в моем производстве. Ты готов потерять уйму времени, останавливать лифты, демонтировать двери и потерять кучу денег, а все, что ты узнаешь, и так совершенно ясно любому: проектная контора решила сэкономить на налогах, потому что они скряги. Ты когда-нибудь видел их отливки? Поинтересуйся, и тебе станет ясно, у кого должна болеть голова от разговоров с жильцами.
